(1900-1977) сын священника Иосифа Фуделя, писал, что его отец, назначенный около 1890 г. священником в Белостоке. Пришёл в ужас, видя, что священники данного города пали до уровня безнравственности и даже в период поста ели мясо. Вспоминал фрагменты со своего детства от посещения монастыря, говоря, что монахи «во время обедни не стеснялись выходить покурить». И хотя пение монахов было удивительно высоким, «духовное оскудение» иноческой жизни стало явью.

Облик священства в российской империи в целом ухудшалось. С.И. Фудель писал, что «...это были люди, в своём большинстве пребывающие с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии».

Сергей Иосифович Фудель, 1921 г.

Он вспоминал об исповедальных письмах отца, написанных в 1915 г., указывая, что в царской России «...умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце».

Указывал о причинах падения самодержавной власти и духовенства: «Это совершенно естественный результат того несвободного состояния, в каком находится русская церковь со времён Петра Великого».

С началом Первой Мировой войны священник И. Фудель отмечал «предгрозовая атмосфера России кончилась, и началась гроза».

«Период перед Первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время... массовых самоубийств молодёжи, время разлива сексуальной литературы, когда Сологубы, Вербицкие, Арцыбашевы буквально калечили людей... гимназисты мечтали стать «ворами-джентельменами». 

 «Монашество как истинный подвиг любви уже давно оскудело, и этот дух оскудения - омертвения в форме - перешел и к современным нам остаткам монашества в России. Иногда удивляешься: сколько холода в мире...».

«Некоторые молодые христиане без разбора принимают за подлинное всё то, что было в дореволюционной церковности и церковной литературе. Это ошибка, опасная для духовного здоровья.

То зло, которое мы видим в современной церковной ограде: равнодушие к человеку, внешность во всём, и в подвиге (если он есть), и в молитве, стирание границ между церковью и государством, обмирщение, богословский рационализм, жизнь по плоти, а не по Духу Божию - всё это есть наследство, полученное от прошлого.

Мой отец был очень правоверный священник, ученик оптинских старцев и Леонтьева, но я помню, как он страдал в душном, предгрозовом воздухе...  Дореволюционная церковность всё больше теряла любовь и святость».

«Старец Серафим (Батюгов), помню, говорил: «Наступит время в вашей жизни, когда вы начинаете залечивать прошлое».

«Митр. Антоний (Блюм) пишет: «Где нет любви – нет и Церкви, есть только видимость, обман, который отталкивает людей. Вот почему пустуют наши храмы; отпадает молодежь...

Помоги нам, Господи, стать Церковью, а не только видимостью ее».

«В лице своих представителей церковь – мы видим – теряет свою святость, и человек поэтому все меньше в нее верит, и она все меньше значит для мира. Международными религиозными съездами и их призывами к социальным реформам или действиям человека не обманешь.

Слишком много он за свою горькую историю уже видел и слышал умных съездов и прекрасных программ. Человек знает, что спасти его может только Бог Своею Кровию и Своею Силою, которую, как бы в ответ на эту кровь, должны были любовью и подвигом воспринимать все люди. Поэтому так страшно оскудение святости в мире и в церкви….».

Во время Первой революции 1905 года, Иосиф Фудель опубликовал статью. «Ужас положения растет с каждым днем. Я говорю не о политическом положении страны, не о торжестве той или другой партии и даже не о голоде и нищете, неминуемо грозящих населению. Как пастырь церкви, я вижу ужас положения в том душевном настроении, которое постепенно овладевает всеми без исключения.

Это настроение есть - ненависть. Вся атмосфера насыщена ею. Все дышит ею. Она растет с каждым часом: у одних к существующему порядку, у других - к забастовщикам; одна часть населения проникается ненавистью к другой... Чувствуется, что любовь иссякла... И в этом бесконечный ужас положения... 

К нам, пастырям церкви, обращаются наши прихожане с неотступной просьбой указать - где же выход, умоляют принять какие-либо меры умиротворения и спасения... У нас есть собственное оружие, которое всегда при нас и единственно только действенно к господствующему чувству. Это средство - общественная молитва к Господу Любви «о умножении любви и искоренении ненависти и всякия злобы».

«Наверное, самое страшное искажение христианства, его холодное самозамыкание в своем самоспасении, отрицание борьбы и страдания за мир, не любящая, а значит, нехристианская мироотреченность».

«Мы должны носить в себе какое-то воздыхание о Земле, о претворении правды Божией во всем земном: в личной и общественной жизни, в науке и искусстве – независимо от того, осуществится эта мечта или нет».

«Недостойные пастыри всегда были. И при Златоустом, и раньше его на епископских кафедрах сидели сребролюбцы, развратники и т. д. И всегда это будет. И, несмотря на это, Церковь всегда была и будет чиста и непорочна и пастырское звание всегда будет величайшим званием на земле…».

«Есть одно трудное слово у апостола: «Страдающий плотию перестаёт грешить». Плоть большинства батюшек не страдала».

«Эра давно умирала. В воспоминаниях Я. М. Неверова (близкого друга Станкевича) есть такое место, относящееся очевидно, к 1830—1831 годам: «Читаю ли я Евангелие? — спросил меня преподобный Серафим. Я, конечно, отвечал «нет», потому что в то время кто же читал его из мирян — это дело дьякона».

«При жизни отца все правые ящики его стола были заполнены «арестантскими» письмами, живыми знаками благодарности. Писали из тюрьмы, и с пересылочных этапов, и с поселения в Сибири, и с Сахалина.… Большинство писем были наполнены благодарностью за материальную помощь».

«Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце», — вот смысл того, о чём он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и любви читали после его смерти» («О посмертном письме отца»).

«Религиозная правда всегда, а особенно в наше время, может иметь силу только в словах, доказанных жизнью говорящего. Если не доказал — не говори».

«Обман действовал всегда, но более крепкие люди, противодействуя ему, всегда искали и всегда находили истинную Церковь: шли в глухие монастыри и леса, к старцам и юродивым, к Амвросию Оптинскому или Иоанну Кронштадтскому, к людям не только правильной веры, но и праведной жизни. Они-то и есть истинная Церковь, живущая и в городах и в пустынях, а всякое зло людей, только причисляющих себя к ней, есть, как говорил о. Валентин Свенцицкий, зло или грех не Церкви, а против Церкви».

«Сейчас многие люди пишут стихи, технически гораздо более совершенные, чем стихи Пушкина и Блока. Но в то же время все знают, что нет у нас ни Пушкина, ни Блока. В богословии происходит примерно то же: многие стали грамотно богословствовать, умело, профессионально, то есть совершенно бесстрашно…

Все слова вроде правильные, но так томительно бывает их слушать! Богословие вводят в салон, а его надо вводить в подвиг молитвы и в простоту любви» («У стен Церкви»).

«Доказать веру нельзя, ее можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные. Поэтому так трудно «наставление Господне».

Надо иметь власть для наставления — живую горячую веру и — еще раз скажу — убедительность своего личного счастья в ней».