(5 мая 1820 года, Москва — 4 октября 1879 года, Москва) — историк, профессор, ректор университета. 

Писал об удручённом положении монастырей, что «эти монастыри не были такие, какие надобны были тогда для упрочения христианства, их монахи не были настоящими подвижниками».

На церковном соборе 1551 года, как указывал С. М. Соловьев, отмечалось, что «в монастырях некоторые постригаются для покоя телесного, чтоб всегда бражничать… в кельи женки и девки приходят, ребята молодые по всем кельям живут… монахи и попы пьянствуют… в монастырях монахи и монахини и миряне живут вместе».

«Главная причина заключалась в том, что при перевороте духовенство не имело возможности удержать за собой то положение, каким пользовалось в древней Руси. Прежде священник имел духовное преимущество по грамотности своей, теперь он потерял это преимущество…

Бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике... не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность… вовсе не по нравственным побуждениям… и священник одичал: стал бояться порядочных домов… лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы свиньи, как-де они унижают религию!»

«Разврат состоял в том, что всякая правительственная дисциплина исчезла…» (С. М. Соловьев)

«Сын дьячка… хорошо учится в семинарии, начальство начинает ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и быть архиереем, чем простым попом… Он для того, чтобы быть архиереем, а не по внутренним нравственным побуждениям пострижется в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академиком и наконец архиереем, т.е. полицмейстером, губернатором, генералом в рясе монаха…

Архиерей – совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает он ни малейшего ограничения…». 

«Поверхностное воспитание, холодность нашего духовенства, отсутствие интереса к религиозным вопросам в Петербурге, в сановническом кругу, не дают нашим барам, и особенно барыням, никаких средств узнать правду нашей церкви относительно католицизма; поэтому всякому аббатику, иезуиту легко уверить их, что вне католицизма нет спасения…».

«Начали прямо развращать молодых людей, отвлекать их от серьезных занятий, внушать, чтоб они меньше думали, побольше развлекались, побольше наслаждались жизнью…».

«Разврат состоял в том, что всякая правительственная дисциплина исчезла…».

Так характеризовал российского самодержца: «Деспот по природе… Николай любил только бездушное движение войсковых масс по команде. Это был страшный нивелировщик: все люди перед ним были равны, и он один имел право раздавать им по произволу способности…

В этом нечестивом посягновении на права Бога он беспрестанно ошибался: он не отставал до конца от своего взгляда и направления, до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдавливавшихся из общего уровня по милости Божией, до конца не переставал окружать себя посредственностями и совершенными бездарностями…

Он желал, подобно известному безумному императору, чтоб народ имел одну голову, которую можно было бы отрубить одним ударом; он хотел бы другого – возможности одним ударом отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем…».

«По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства… Вся Россия 30 лет была на смотру у державного фельдфебеля… внутреннее развитие остановилось… Николай и его креатуры… обрадовались, что в событиях Запада нашли предлог явно преследовать ненавистное им просвещение, ненавистное духовное развитие, духовное превосходство, которое кололо им глаза…».

«Начиная с самого императора и его семейства, было стремление вырваться из николаевской тюрьмы, но тюрьма не воспитывает для свободы… первое проявление деятельности интеллигенции должно было состоять в ругательстве, отрицании, обличении, и все, что говорило и писало, бросилось взапуски обличать, отрицать, ругать; а где же созидание, что поставить вместо разрушенного? На это не было ответа, ибо некогда было думать, некому было подумать, не было привычки думать, относиться критически к явлению, сказать самим себе и другим: «Куда же мы бежим, где цель движения, где остановка?»

«Начиная с Петра до Николая просвещение народа было целью правительства… Самодержцы и самодержицы, разумеется смотрели односторонне на дело, именно смотрели на него с одной материальной стороны: им нужно было просвещение для материальных успехов, для материальной силы…

Уже мудрая мамаша Екатерина II, которая писала такие прекрасные правила для воспитания граждан, на старости лет заметила вредные следствия своих уроков и сильно гневалась на непокорных детей, заразившихся правилами так любимых ею прежде учителей. Благодушный Александр всю свою жизнь тосковал и жаловался на непокорность и неблагодарность детей, о благе которых он так заботился и даже хотел их выпустить на волю – под надзором Аракчеева. Но Николай I не имел такого благодушия. Он инстинктивно ненавидел просвещение…». 

«Это был именно только младенческий лепет; славянского у декабристов было только незрелость, распущенность, рознь. Да не сочтет кто-либо слов моих словами укора: сохрани Боже! Грустный опыт, грустный взгляд на настоящее не позволяет мне укорять моих несчастных предшественников; прошло более тридцати лет после их пытки, и мы находимся (в 1858 г.) в совершенно таком же положении, как и они.

Их участь поразительно сходна с участью последних из римлян; если бы им удалось их начальное дело, как оно удалось Бруту и Кассию, то следствия были бы одни и те же; будем утешать себя только тою мыслью, что дело римских заговорщиков было произведением обветшалости римского общества, дело же наших декабристов было произведением незрелости русского общества…».

«В конце концов, должны были прийти… к решению: создать мы не умеем, нас этому не учили, а существующее скверно, и поэтому надобно разрушить сплошь все – вот наше дело, а там новое, лучшее создастся само собою…».

Указывал об освобождении крестьян: «Необходимость освобождения крестьян вовсе не осознавалась, тем более что Александр II был связан с наследнической стариной: будучи наследником, он высказывался решительно против освобождения…».

«О каком другом освобождении можно было подумать, не вспомнивши, что в России огромное количество людей есть собственность других людей».

«Крестьян наделили землей, заплативши за нее помещикам… Во многих местах с самого начала уже крестьяне не были довольны наделом, - что же будет с увеличением народонаселения? Для простого практического смысла крестьян естественное и необходимое решение вопроса представлялось в новом наделе, и они стали его дожидаться как чего-то непременно долженствующего последовать…».

«Зло крепостничества теперь уничтожилось, но надобно было иметь в виду другое зло, зло свободы, когда человек свободный от принуждения, станет работать меньше, чем сколько следует, предоставленный одному принуждению, идущему от стремления поддержать свое благосостояние. Но чтоб это стремление было сильно, надобно известное развитие, знакомство с потребностями, которые очень желательно удовлетворить, привычка к свободному, правильному труду, нравственное влияние семейства и общества…».

«Крестьяне приняли дело спокойно, хладнокровно, тупо, как принимается массою всякая мера, исходящая сверху, а не касающаяся ближайших интересов – Бога и хлеба…».

«Пьянство приучило к дерзости, к забвению всех нравственных, священных отношений, к уничтожению семейной дисциплины… все крестьянские общественные отправления, хозяйственные распоряжения, суд подчинились господствующему стремлению к пьянству; явилось взяточничество целым миром, продажа правды за ведро вина…».

«Крестьянин пьянствует и терпит нужду, не имеет чем уплатить податей; он уже испытал правительственный или революционный способ действия для перемены своей судьбы и надеется, что таким же способом произойдет и новая перемена: правительство, царь нарежет еще крестьянам земли…».

«В дурном помещике крестьянин видел барина, начальника, имеющего право управлять… Но хозяин – это свой брат, мужик, богатый мужик, притесняющий бедного мужика, притесняющий мелкими средствами; тут права никакого, кроме права сильного, и это право основано на деньгах. Такие отношения могли возбуждать только озлобление, ненависть».

Слово С. М. Соловьева о грядущей революции: «Что не было сделано исподволь, постепенно, и потому легко и спокойно, то приходится делать потом вдруг с болезненными напряжениями, которые мы называем революциями.

И мы имеем право плакаться на нашу революцию, но опять с обязанностью плакать на всю предшествующую историю, которая привела к той революции, ибо условия здоровья не производят болезни…».