(1 октября 1886, Саратов — 1 сентября 1951, Нью-Йорк) — русский религиозный мыслитель, историк и публицист.

«На заре своего бытия древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя, как святую, как единственную христианскую землю. Но живая святость ее покинула. Петр разрушил лишь обветшалую оболочку святой Руси. Оттого его надругательство над этой старой Русью встретило ничтожное духовное сопротивление».

Писал о русском дворянстве:  «… военное дело для него было «службой», а не правом. Русское военное сословие не обнаруживает никаких черт рыцарства…».

«Самый могучий отпрыск дворянского ствола в русской литературе, Толстой, произнес самый беспощадный суд над породившей его культурой и подрубил под корень вековое дерево…».

«Дворянская культура не смогла пережить крестьянского освобождения… В смерти дворянства нет ничего страшного… Беда России в том, что умирающий класс не оставил после себя наследника».

«Страдания масс, на костях которых строится культура, остаются наиболее устойчивым явлением истории…».

«Этот корень – в измене монархии своему просветительскому призванию. С Александра I монархия находится в состоянии хронического испуга…».

«Оно (крестьянство) привыкло видеть в барине паразита…» (Г. П. Федотов) 

«Русская культура оправдывала Империю Российскую. Пушкин, Толстой, Достоевский были венценосцами русского народа. Правительство маленьких александров и николаев дерзнуло вступить в трусливую, мелкую войну с великой культурой, возглавляемой исполинами духа…».

«Она вышла на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов – без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже с русской действительностью…».

«Земля, отданная в аренду или управляемая заведомыми ворами-приказчиками, не могла быть источником хозяйственной этики…».

«Нельзя… сказать, что буржуазия была твердым оплотом режима… Как сословие казнокрадов, она была силой, располагающей не менее деформированной бюрократии взяточников…».

«Прекрасный семьянин, набожный церковник мог быть вором, столь же мало стыдясь этого, как старый чиновник — взятки. К тому же чиновничья коррупция была зачастую источником коррупции купеческой…». 

Писал о русском народе: «Консервативный религиозно-политический народ, т.е. крестьянство, не был благонадежен социально. Империя жила в течение двух веков под судороги крестьянских бунтов…».

«Естественная социальная рознь обострялась рознью национальной. Народ относился к дворянству почти так же, как он относился к польской шляхте там, где он попадал под чужеземное иго…».

Указывал о причинах революции: «Среди них (декабристов)… были на лицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы, сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России…».

«Тяжелая моральная атмосфера двора, столь несоответствующая народной легенде о царе-освободителе, доказывает … внутреннюю опустошенность монархических ресурсов в народной душе…».

«Крепостное рабство, воздвигшее стену между народом и государством, заменившее для народа национальный дол» частным хозяйственным том, завершило разложение политического сознания. Уже крестьянские бунты н Отечественную войну 1812 года были грозным предвестником.

Религиозная идея православного царя могла подвигнуть народ на величайшие жертвы, на чудеса пассивного героизма. Но государственный смысл этих жертв был ему недоступен. Падение царской идеи повлекло за собой падение идеи русской. Русский народ распался, распылился на зернышки деревенских мирков, из которых чужая сила, властная и жестокая, могла строить любое государство, в своем стиле и вкусе».

«Реформы Александра II, надломив бюрократический строй, но не перестроив государства на новых началах, оставили хаос, разброд в умах, междоусобную борьбу во всех колесах государственного механизма. С 60-х годов начинается последняя, разрушительная эпоха империи…».

«Николай II хотел принизить Витте до уровня ловкого финансиста, а Столыпина – до министра полиции. Он лукавил с обоими и окружал себя политическими гадами, публично лаская погромщиков и убийц…».

«Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности думы, интеллигенция – к аполитизму…».

«На третий год мировой войны русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию. Не только потерял понимание цели войны (едва ли он понимал ее и раньше), но потерял сознание нужности России…».

 «Подобранный Распутиным синод, распутинские митрополиты, ссылка епископов – неслыханное поругание церкви совершалось именем царя, который мистически сознавал себя помазанником божьим, который всецело принимал сверхчеловеческую ответственность самодержавной власти. Для религиозного сознания один этот грех обрекал на смерть династию…». 

2000 лет назад продали веру за 30 серебреников. Впоследствии стали более успешнее в бизнесе.

Перед Второй Мировой войны указывал о грядущем трагическом положении для всего советского народа: «Россия знает грозящую ей опасность. Правящий слой делает усилия, чтобы встретить войну не только технически, но и морально подготовленным. В спешном порядке куется национальное сознание, так долго разрушавшееся.

Восстанавливается частично, кусками старая русская культура. Делаются попытки примирить массы с властью разными подачками, поблажками, смягчением рабства. Но и отсюда видно, что  уступки недостаточны, восстановление медлительно. Время не терпит. Успеют ли перестроиться, примириться, когда пробьет двенадцатый час?»

«Трупным воздухом тянет сейчас из России. При желании можно найти тьму отрадных вещей для утешения и надежды. Но эти струйки тления сейчас заглушают все. Это не значит, конечно, что весь воздух в России отравлен. Но сейчас ветер несет именно эту струю, и было бы лицемерием начинать речь с чего-либо другого».

Далее указывает о необходимости покаяния всего российского народа за преступления прошлого: «Сейчас нет мучительнее вопроса, чем вопрос о свободе в России. Не в том, конечно, смысле, существует ли она в СССР, — об этом могут задумываться только иностранцы, и то слишком невежественные. Но в том, возможно ли ее возрождение там после победоносной войны, мы думаем все сейчас — и искренние демократы, и полуфашистские попутчики.

Только прямые черносотенцы, воспитанные в разных «Союзах русского народа», чувствуют себя счастливыми в Москве Ивана Грозного. Большинство среди апологетов московской диктатуры — вчерашние социалисты и либералы — убаюкивают свою совесть уверенностью в неизбежном и скором освобождении России.

Чаемая эволюция советской власти позволяет им принимать с легким сердцем, а то и с ликованием, порабощение все новых народов Европы. Можно потерпеть несколько лет угнетения, чтобы впоследствии жить полноправными участниками самого свободного и счастливого общества в мире. 

С другой стороны, прошлое России как будто не дает оснований для оптимизма. В течение многих веков Россия была самой деспотической монархией в Европе. Ее конституционный — и какой хилый! — режим длился всего одиннадцать лет; ее демократия — и то скорее в смысле провозглашения принципов, чем их осуществления — каких-нибудь восемь месяцев.

Едва освободившись от царя, народ, пусть недобровольно и не без борьбы, подчинился новой тирании, по сравнению с которой царская Россия кажется раем свободы. При таких условиях можно понять иностранцев или русских евразийцев, которые приходят к выводу, что Россия органически порождает деспотизм — или фашистскую «демотию» — из своего национального духа или своей геополитической судьбы; более того, в деспотизме всего легче осуществляет свое историческое призвание. 

Обязаны ли мы выбирать между этими крайними утверждениями: твердой верой или твердым неверием в русскую свободу? Мы принадлежим к тем людям, которые страстно жаждут свободного и мирного завершения русской революции. Но уже давно горький опыт жизни приучил нас не смешивать своих желаний с действительностью.

Не разделяя доктрины исторического детерминизма, мы допускаем возможность выбора между разными вариантами исторического пути народов. Но с другой стороны, власть прошлого, тяжелый или благодетельный груз традиций, эту свободу выбора чрезвычайно ограничивает.

Ныне, когда после революционного полета в неизвестность Россия возвращается на свои исторические колеи, ее прошлое, более, чем это казалось вчера, чревато будущим. Не мечтая пророчествовать, можно пытаться разбирать неясные черты грядущего в тусклом зеркале истории».

«Почему Россия - христианская Россия - забыла о покаянии? Я говорю о покаянии национальном, конечно. Были ли когда-нибудь христианское поколение, христианский народ, которые бы перед лицом исторических катастроф не видели в них карающей руки, не сводили счеты со своей совестью?

«Почему Россия - христианская Россия - забыла о покаянии?» (Г. П. Федотов) 

На другой день после татарского погрома русские проповедники и книжники, оплакивая погибшую Русь, обличали ее грехи... Жозеф де Местр видел в революции суд Божий. А в православной России не нашлось пророческого обличающего голоса, который показал бы нашу вину в нашей гибели. Это бесчувствие национальной совести само по себе является самым сильным симптомом болезни».

Характеризовал христианское преображение российского общества после революции:

«Посмотрите на поколение Октября. Их деды жили в крепостном праве, их отцы пороли самих себя в волостных судах. Сами они ходили 9 января к Зимнему дворцу и перенесли весь комплекс врожденных монархических чувств на новых красных вождей. 

Вглядимся в черты советского человека — конечно, того, который строит жизнь, а не смят под ногами, на дне колхозов и фабрик, в черте концлагерей. Он очень крепок, физически и душевно, очень целен и прост, ценит практический опыт и знания. Он предан власти, которая подняла его из грязи и сделала ответственным хозяином над жизнью сограждан. Он очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего — необходимое условие советской карьеры. Но он готов заморить себя за работой, и его высшее честолюбие — отдать свою жизнь за коллектив: партию или родину».

«У нас мы прогнали миллионы через концлагеря, чтобы научить их работать» — такова реакция советского инженера».

«Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск».