(25 ноября 1873, Хвалынск— 15 апреля 1952, Нью-Йорк) — российский политический деятель, лидер партии эсеров.

Отмечал о последнем российском самодержце: «Кажется, что эта трагическая пара – Николай II и Александра Федоровна – была создана историей специально для того, чтобы завершить династию.

Этого человека и его семью с самого начала преследовал злой рок. Когда в разгар мировой войны царю пришло в голову сместить великого князя Николая Николаевича и самому стать главнокомандующим, почти все его приближенные пришли в ужас. Они понимали полную неспособность царя выполнять эту миссию и его абсолютную некомпетентность в военных делах. Кроме того, они опасались негативной реакции солдат и всей страны. Все шептались, что присутствие невезучего императора на фронте не сулит войскам ничего хорошего.

 Характер Николая II сформировался под беспощадным влиянием судьбы, а не случая. Поэт Александр Блок писал о нем: «Упрямый, но безвольный, нервный, но равнодушный ко всему, не верящий в народ, тревожный и осторожный в словах, он не был хозяином самому себе». Распутин говорил: «У него чего-то не хватает внутри».

Он воспринимал чужие советы с упрямой пассивностью, словно желая бежать от жизни. Его реакция на события была замедленной и, если так можно выразиться, машинальной. Казалось, это не человек, а его плохая копия. В критические моменты власть в его руках была «не властью, а ее бледной тенью».

«Момент восшествия на престол стал лучшим в жизни Николая. Но даже тогда в бочке меда оказалась ложка дегтя. Московская коронация, во время которой населению должны были раздавать царское угощение и подарки, была организована с азиатской беспечностью и привлекла на Ходынское поле несметные толпы народа. На этом поле было полно старых ям и траншей. Началась давка, а когда она закончилась, эти ямы наполнились телами затоптанных насмерть людей.

Суеверный народ воспринял случившееся как недоброе предзнаменование. И тут молодой царь впервые проявил удивительную бесчувственность, которая так часто изумляла людей впоследствии. Не пожелав прервать коронацию, Николай продемонстрировал полную невозмутимость. Хотя тела многочисленных жертв (их общее количество так и не было предано гласности) еще не были погребены, он почтил своим присутствием бал, устроенный неким иностранным посольством».

«Восшествие молодого царя на престол было омрачено еще одним происшествием. Принимая делегацию земств, которая в своем приветственном адресе намекнула на необходимость либеральных реформ в управлении, царь отклонился от текста заранее заготовленной речи, в которой говорилось о невозможности удовлетворить «беспочвенные мечтания» о конституции. Вместо этого он оговорился и употребил куда более резкое и даже просто оскорбительное выражение «бессмысленные мечтания», после чего смутился и быстро покинул зал.

Присутствовавшие при этом иностранные корреспонденты отметили его «мальчишескую неловкость, шаркающую походку и смущенный вид»; для них он был «царем-манекеном, производившим жалкое и в то же время сильное впечатление своей склонностью к истерии и автоматизму».

Было ясно, что «шапка Мономаха» слишком тяжела для головы, на которую она легла. Николай согнулся под ее бременем; он всю жизнь пытался выпрямиться и не дать людям заметить, что эта шапка ему не по размеру. Царь старался подбодрить себя мыслью о том, что он не простой смертный, а помазанник Божий, что на нем лежит благословение небес и ведет его по незримой тропе жизни без всяких усилий с его стороны».

«Николай унаследовал от предков стремление к завоеваниям. В фантазиях и планах на будущее он щедро вознаграждал себя за неудачи в настоящем. Его наперсник генерал Куропаткин писал в дневнике: «Я сказал Витте, что наш император вынашивает грандиозные планы: завоевать Маньчжурию и присоединить к России Корею. Он хочет взять Персию и захватить не только Босфор, но и Дарданеллы. Он мечтает распространить свою власть на Тибет».

«Буря революции раскрыла истинный «цвет и вкус»  

Его взгляды на внешнюю политику были следующими: «Конфликт Сербии и Болгарии выгоден для нас». Так же выгодно «настроить тибетцев против англичан». Полезно «создать полосу дикой и почти непроходимой ничейной земли, чтобы разделить русскую и японскую сферы влияния», «принять на службу хунхузов (китайских бандитов)» и заманить японцев в Корею, потому что «лучше сражаться с ними на Корейском полуострове».

Но поскольку министры такие авантюры не одобряли, царь отворачивался от них. «Император по-прежнему думает, что он прав, что он лучше нас понимает нужды и выгоды России. Поэтому он нас обманывает». Каждый случайный фаворит, готовый одобрить что угодно, «кажется царю лучше понимающим его мысли, чем мы, его министры».

«Государственный совет представляет на рассмотрение правителя предложение об отмене телесных наказаний в России. Тот пишет: «Рассмотреть вопрос повторно». Государственный совет повторяет предложение. Николай отвечает: «Отменю, когда захочу». Семьдесят восемь виднейших литераторов обращаются к царю с жалобой на произвол цензуры и просят «защитить литературу с помощью закона». Виза Николая: «Оставить без последствий».

В 1896 г., через четыре года после голода, потрясшего до основания все сельское хозяйство страны, с царем встретились представители дворянства. Он сказал: «Я знаю, что дворянство переживает трудные времена. Вы можете быть уверены, что я не забуду о его нуждах». Отвечая на вопрос российской переписи, касающийся его классовой принадлежности или имущественного положения, царь написал: «Первый дворянин». Но его ответ на вопрос о профессии оказался еще хлеще: «Хозяин земли Русской».

На полях закона об ограничении права евреев на жительство он пишет: «Евреи, покидающие черту оседлости, ежегодно наполняют города Сибири своими мерзкими физиономиями. Эту нетерпимую ситуацию необходимо изменить». На рапорте о злоупотреблениях жандармского ротмистра графа Подгоричани во время еврейского погрома в Белостоке император делает пометку: «Какое мне до этого дело?»

На многочисленных докладах о пытках, применяемых по отношению к заключенным, и казнях непокорных узников он пишет: «Ура, мои славные ребята!», «Славные ребята эти конвоиры, не растерялись», «Царское спасибо этим славным ребятам». На рапорте о появлении агитаторов в казармах он начертал: «Надеюсь, их тут же расстреляли». На докладе о взятии под стражу организаторов погромов красуется его резолюция: «Объявить им прощение». Эти бесчисленные заметки на полях оказали более сильное революционизирующее действие на разные слои общества, чем десятки агитаторов.

Однако все это мелочи по сравнению с отношением царя к черносотенному Союзу русского народа, который даже граф Витте называл «хулиганами и ворами», а Столыпин – «бандой уголовников». Однако царь объявил, что этот союз находится под его покровительством, не раз выражал ему благодарность и даже носил значок его почетного члена. Граф Витте был беззаветно предан царской династии, но не мог этого вынести. В его воспоминаниях можно найти горькие слова о «нищете политической мысли и болезненном состоянии души нашего деспотичного императора».

 «Генерал Данилов был свидетелем того, как вел себя царь во время всеобщего потрясения, вызванного катастрофой на Дальнем Востоке, и в еще более трагические дни марта 1917 г., предшествовавшие отречению. Генерал был поражен его «холодным, каменным спокойствием», резко контрастировавшим с подавленностью самого Данилова. «Я спрашивал себя, что это: поразительное, почти нечеловеческое умение держать себя в руках, достигнутое благодаря воспитанию и вере в свое божественное предназначение, или недостаток ума?» В конце концов генерал объяснил это «некоторым особым фатализмом восточного толка, тем не менее от рождения свойственным всем русским людям».

 «В наиболее важном источнике последних лет – двухтомных мемуарах графа Коковцева – говорится, что даже Витте, человек, обладавший огромной энергией и уверенностью в себе, был доведен до такого состояния, что готов был покончить с собой.

Когда князь Святополк-Мирский попытался с помощью мягких методов управления примирить страну с ее правителем, он потерпел неудачу, потому что за его спиной (и к его удивлению) царь сорвал все планы князя, назначив на ответственные посты нескольких махровых реакционеров. После своей отставки князь с горечью заявил: «Нельзя верить ни одному слову императора, потому что завтра он откажется от того, что одобрил сегодня».

Место Святополк-Мирского занял Трепов, прямой, грубый и самоуверенный генерал, «вызывающая внешность, устрашающий взгляд и простая солдатская речь» которого произвели на царя такое впечатление, что на некоторое время Трепов стал, чуть ли не диктатором. Затем царь решил избавиться и от этого «в высшей степени лояльного и преданного слуги» с помощью некоего хитрого плана, но сам запутался в нем.

Витте туманно говорит о какой-то «трагической ситуации с этим недалеким, но честным и преданным царю человеком, возникшей за несколько недель до его смерти». Сам Витте с горечью замечает: «Что касается слов императора, то я уже знал, что им нельзя верить. Он не мог доверять даже сам себе, потому что непоследовательный человек не способен управлять собой; он дрейфует по ветру, от которого, к несчастью, чаще всего разит миазмами».

«Многие, даже среди крайне правых, давно лелеяли мысль о смене царя ради сохранения монархии. Профессор Никольский, один из наиболее активных лидеров реакционного Союза русского народа, еще в апреле 1905 г. записал в тайном дневнике свои впечатления от частых встреч с царем: «Посмею ли я признаться даже самому себе? Я думаю, что царь органически не способен что-то понять. Он больше чем бездарен. Прости меня, Господи, он – полное ничтожество. Если это так, его правление долго не протянется. О боже, чем мы заслужили, что наша верность так безнадежна?

Если бы мы могли надеяться, что он покончит с собой, у нас был бы шанс. Но он этого не сделает! До чего мы дожили! Я не верю в ближайшее будущее. Теперь, чтобы очистить воздух, одного убийства будет слишком мало. Нам нужно что-то на сербский манер...

«Перед глазами изумленного мира, эта религия подверглась медленному, но фатальному перерождению»

Единственной жертвой должна была бы стать династия. Но где мы возьмем новую? Одним словом, конец, полный конец. Чудес не бывает. Конец той России, которой я служил, которую любил, в которую верил. Я не увижу ее возрождения: ночь будет долгой. Агонию можно продлить, но какой в этом толк?»

«Отношения между царицей и Распутиным долго были предметом «скандальной хроники». После падения династии их охотно мусолила «желтая пресса», не знающая жалости к побежденным – особенно тем, кто раньше был идолом».

«У Александры Федоровны, как императрицы, была своя миссия: произвести на свет наследника престола. Но одна беременность за другой кончалась рождением очередной девочки. Для нее каждая новая беременность была трагедией ожидания, тревог, надежд, разочарований и отчаяния. У нее был один выкидыш и одна ложная беременность. Психическое равновесие императрицы было нарушено. Этим объяснялась ее истерическая религиозность, желание чуда и суеверные поиски чудотворца.

Московские царицы с незапамятных времен окружали себя «святыми людьми» всех мастей: начетниками, ясновидящими, «юродивыми» и прочими шарлатанами и психопатами на религиозной почве. Императрица бросилась в объятия этих проходимцев, казавшихся ей экзотичными. Среди них были такие люди, как эпилептичка Дарья Осипова, заговаривавшая женщин от выкидышей, или гундосый юродивый Митя. К этому сброду добавлялись чудотворцы, выписанные из-за границы: например, лионский полумасон-полуспирит Филипп и его ученик, известный шарлатан Папюс».

Указывал о религиозных российских деятелях: «Товарищи, наши гости застают Россию в момент огромной, мировой важности. Чтобы найти в летописях что-либо подобное, нам пришлось бы отойти в седую даль, к первым векам христианства, когда оно выступало как религия обездоленных, религия трудящихся и обремененных, идущая на мученичество и дерзнувшая в своих первых порывах к братству дойти до коммунистической общности имуществ.

И вот, перед глазами изумленного мира, эта религия подверглась медленному, но фатальному перерождению. Она стала господствующей религией, она отвердела в церковную иерархию, поднявшуюся из подполья на самую вершину общественной пирамиды. Люди, еще недавно произносившие обеты нестяжания, нищенства и презрения к земным благам,  постепенно превращались в людей, упоенных властью и верными спутниками власти - богатством, блеском, мишурою и комфортом высоко вознесясь над толпою - по-прежнему голодающей, холодающей и забитой толпой.

Когда-то гонимые, рыцари свободного духа превратились потом в деспотов, гонителей, искоренителей ересей, инквизиторов совести, тюремщиков души и тела».

Отмечал об предощущениях некоторых политических деятелей, со страхом ожидавшие революцию: «В своей книге «История второй русской революции» Милюков, лидер буржуазной либеральной партии кадетов, предлагает довольно оригинальную интерпретацию Февральского переворота. По его мнению, этот переворот начался как стихийное движение, «абсолютно бесформенное и бесцельное». Но затем свою роль сыграл новый фактор, оказавшийся решающим. «Вмешательство Государственной думы придало уличным демонстрациям цель, дало им знамя и лозунг, после чего мятеж превратился в революцию, которая свергла старый режим и династию».

«Мы призывали правительство прислушаться к требованиям общества не ради революции, – заявлял Гучков, – а чтобы усилить власть для защиты отчизны от революции и анархии».

«Московская тайная полиция докладывала о впечатлениях Милюкова от старой столицы: «Я никогда бы не поверил, если бы не слышал собственными ушами, что Москва способна говорить таким языком. Я знаю Москву много десятилетий; если бы двадцать лет назад мне сказали, что в чувствах москвичей может произойти такая катастрофическая перемена, я бы назвал это глупой шуткой. Самые инертные, самые непросвещенные люди говорят как революционеры».

«Ранее во время борьбы с революцией 1905 г. и одержанной победы правительство отвечало оппозиционным партиям знаменитой формулой: «Сначала успокоение, потом реформы». Сейчас оппозиция сама поторопилась заявить: «Сначала победа над австро-германцами, потом реформы». На время войны она подписала собственное политическое отречение».

«Люди, которые выдвигают такие лозунги, играют с огнем. Они не способны понять страшное напряжение, в котором живет сегодняшняя Россия, и последствия этого напряжения. Очень возможно, что правительство тоже не понимает, что происходит в глубинах России. Но мы, умные и чуткие наблюдатели, ясно видим, что ходим по вулкану, что достаточно малейшего толчка, чтобы все пришло в движение и полилась лава. Вся Россия – одна воспаленная рана, боль, скорбь и страдание...

Напряжение достигло предела; достаточно чиркнуть спичкой, чтобы произошел страшный взрыв. Боже нас сохрани стать свидетелями этого взрыва. Это будет не революция, а тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», от которого бросало в дрожь Пушкина. Начнется та самая вакханалия, свидетелями которой мы были в Москве. Из глубин вновь поднимется та грязная волна, которая погубила прекрасные ростки революции 1905 г. Сильное правительство – не важно, плохое или хорошее – необходимо нам сейчас, как никогда раньше».

Для Милюкова революция была зловещей предательской стихией, которую мог надеяться повернуть в нужное русло только тот, кто был способен тешить себя иллюзиями».

«Где стол был яств, там гроб стоит...»

«Из страха перед революцией и желания предупредить ее оппозиционные круги были вынуждены выдвинуть идею «дворцовой революции». Смена монарха могла быть выходом из тупика, поскольку новый царь или регент мог согласиться на «окружение» правительства либеральными элементами общества и постепенный переход от абсолютизма к режиму конституционно-демократической монархии».

«Отчёт директора Петроградского жандармского департамента за октябрь 1916 г. содержал отрывки из доклада, подготовленного эсерами для предполагавшейся московской конференции групп рабочих военно-промышленных комитетов: «Война каждый день добавляет к противникам войны и милитаризма десятки тысяч сторонников...

Несогласованность партийных программ, недостаточная организованность некоторых классов общества, невозможность вести пропаганду и т. д. заставляют социалистов-революционеров смотреть на вещи иначе, чем это делают социал-демократы и другие левые партии: в нынешней России революция по образцу2905 г. невозможна, но зато более чем возможна революция объединенными силами солдатских и рабочих масс… революцию начнут солдаты из вчерашних рабочих и те рабочие, которые испытывают на себе гнет милитаристского полицейского государства, заставляющего их работать с помощью пуль и штыков».

«На заседании кабинета министров 16 июля 1915 г. военный министр генерал Поливанов впервые произнес зловещие слова: «Думаю, мой гражданский и профессиональный долг – заявить Совету министров, что отечество в опасности... Наше отступление продолжается с нарастающей скоростью, во многих случаях это почти паническое бегство... Благодаря огромному превосходству в пушках и снарядах немцы заставляют нас отступать одним огнем артиллерии. Из-за этого... враг почти не несет потерь, в то время как наши люди гибнут тысячами...

Солдаты явно угнетены бесконечными поражениями и отступлениями. Вера в конечную победу и в наших вождей подорвана: видны все более и более заметные признаки деморализации. Случаи дезертирства и добровольной сдачи в плен становятся более частыми. Да и трудно было бы ждать энтузиазма и самопожертвования от людей, брошенных на передовую без оружия и вынужденных подбирать винтовки своих мертвых товарищей...

В ставке главнокомандующего царит растерянность. В ее действиях и приказах нет ни системы, ни плана. Ни одного дерзкого и продуманного маневра, ни одной попытки воспользоваться ошибками зазнавшегося врага. «Назад», «назад», «назад» – вот и все, что мы оттуда слышим... Любая инициатива запрещается. Ни один старший командир не знает, куда и почему он двигается... Любимые приказы ставки – это «молчать» и «не рассуждать… Они с ужасом ждали «катастрофы в стране» еще весной 1915 г. Удивительно не то, что она наступила, а то, что это случилось лишь через два года».

«Даже сын Родзянко, которого отец считал «спокойным и уравновешенным офицером» (не говоря о преданности монархии), впал в отчаяние и, несмотря на улучшение снабжения армии, писал отцу с фронта: «Ты должен сообщить императору, что убивать людей бессмысленно...

Все в армии чувствуют, что без видимых причин дела изменились к худшему; люди великолепны, у нас есть пушки и снаряды, но у генералов нет мозгов. Очень плохо, что мы не имеем аэропланов. Никто не доверяет ставке и тем, кто ею командует. Мы готовы умереть за отечество, но не за генеральский каприз. Во время боя они сидят в безопасных местах, редко появляются на передовой, а мы умираем. И рядовые, и офицеры думают, что, если система не изменится, мы не сможем победить. Это нужно понять».

Виктор Чернов даёт разъяснение относительно средней продолжительности жизни в российской империи. В данном случае упоминая о жизни революционеров:  «Русская молодежь того времени рано начинала жить политической жизнью; зато и средний возраст жизни революционера был ужасающе короток. Помню, революционеров, едва переваливших за тридцать лет или даже подошедших к этой грани, мы уже награждали их титулом «наши старики».

Описывал положение революции в российском государстве: «После революции 1905 года Россией управляли 130 000 землевладельцев, управляли, совершая бесконечное насилие над 150 000 000, обрекая подавляющее большинство народа на каторжный труд и полуголодное существование….

Большевистская партия упростила свою задачу одним ударом. Она не стала предлагать стране, которая веками жила при абсолютизме, превратиться в свою демократическую противоположность с помощью перерождения и образования. Вместо этого она предложила ей новый, благосклонный, просвещенный абсолютизм, дружески относящийся к рабочим и способный завершить «революцию сверху». Взамен иллюзорной свободы, которая была чужда диктаторской власти, присвоившей себе громкий титул «диктатуры пролетариата», она предложила стране экономическое равенство и всеобщее процветание». 

«Средний фабрикант еще верил в возможность жить и действовать по старинке, когда каждый заводчик на своем заводе был царь и Бог».

«Русская революция разразилась внезапно и стихийно. Многие поколения борцов страстно жаждали ее, верили в нее и ради нее жертвовали всем. Даже более широкие массы связывали с ней свои глубочайшие надежды и упования. Каждый класс по-своему мечтал о революции, видя в ней начало новой жизни».

«Рано или поздно революционная интеллигенция должна была «пойти в народ». Крестьяне долго лелеяли надежду на справедливого царя, и революционеры пытались убедить их, что в результате реформы мужик не получил ни земли, ни воли, что свобода и царь несовместимы, что самодержавие, укравшее у народа волю, помогло дворянам украсть у него землю, что русские цари называют себя «первыми дворянами» и «первыми помещиками». Подчиняясь безошибочному инстинкту и не обращая внимания на временные неудачи, российское революционное движение всегда «поворачивалось лицом к деревне».

«Буря революции раскрыла истинный «цвет и вкус» души русского народа, всю ее силу и слабость»

Первые российские марксисты пытались игнорировать крестьянство, но позже даже они были вынуждены принять на вооружение лозунг «Земля и воля». Только неописуемое угнетение, унаследованное от крепостного права, недостаток культуры, неграмотность и темнота деревни, которую тщательно поддерживали слуги старого режима, позволяли долго утаивать этот лозунг от народа. С величайшим терпением и жертвами революционная интеллигенция к началу XX в. сумела взломать лед».

«Случаи, когда крестьяне пытались свести старые счеты с помещиками, были очень редкими. Для этого требовались особенно болезненные воспоминания. В деревне Березовка Тамбовской губернии крестьяне выкопали труп местного помещика Луженовского, сожгли его и развеяли прах по ветру. Но общее чувство было совершенно другим: все стремились забыть прошлое и думали только о светлом будущем.

Даже сельские большевики, которым внушали мысль о банкротстве Февральской революции и превосходстве Октябрьской, живо описывали первые месяцы свободы: «Многие ездили в город, чтобы получить точные сведения о происшедшем. Каждый привозил обратно несколько газет, которые без конца перечитывали, и люди каждый раз радовались... Казалось, деревня возродилась и повеселела... С первых дней революции крестьяне воспрянули духом и почувствовали, что теперь жизнь станет лучше»3. «Люди поздравляли друг друга, целовались, как на Пасху, и говорили: «Наконец-то настал светлый праздник». Все нарядились как на ярмарку. В нашей деревне три дня праздновали падение самодержавия и приход свободы».

«Историки определяют прошлое России как «историю колонизации». Однако эта колонизация была вызвана не столько нехваткой земли, сколько давлением со стороны властей. Невыносимый гнет крепостного права заставлял людей двигаться по пути наименьшего сопротивления – на север и восток. Там они находили короткую передышку и могли разогнуть спины, согнутые подневольным трудом. Но государство шаг за шагом следовало за «русскими землепроходцами» как неизбежная черная тень, показывая, что от собственной тени не убежишь.

Непреодолимое стремление к свободе заставило обоих добраться до горных кряжей Тибета и Монголии, Великой Китайской стены и берегов Тихого океана. Идти дальше было некуда. Тогда народ наконец обернулся, сверг самодержавие и снес стены, ограждавшие частную собственность дворянства. «Черный передел» является одной из наиболее характерных черт русской истории».

«Потенциальные революционные силы и страсти, не нашедшие выхода в достижениях частных революций, громоздились друг на друга. Все нерешенные проблемы, сложные и запутанные, угодили в одну кучу со всеми формами зла, катастроф, угнетения и эксплуатации. Дореволюционная история страны закончилась, когда конфликт между свободой и тиранией достиг своего пика. Власть пыталась защитить прежние привилегии и монополии. После этого под знамя свободы собрались все униженные, оскорбленные, угнетенные и эксплуатируемые».

«Буря революции раскрыла истинный «цвет и вкус» души русского народа, всю ее силу и слабость, как лучшие черты национального характера, так и его дикие страсти и пороки, порожденные историей».