Следующим образом он писал о Николае II: «абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество».

Выступая в думе, он указывал: «Нам требуется социальный Эдисон, мы должны найти того сильного человека, который поменяет нам страну».

Перед 1917 г. писал:  «У меня было смутное ощущение, что грозное близко. А эти попытки отбить это огромное были жалки. Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен…

Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских скамей в министерские кресла при условии, чтобы императорский караул охранял нас…  Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце». 

В. Шульгин писал о мании величии царя: «абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество»

«Болото — кругом. Ни на что нельзя опереться… Трехсотлетняя власть вдруг обвалилась… Представьте себе, что человека опускают в густую, липкую мешанину… И не республика, и не монархия… Государственное образование без названия».

«Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству и его военному министру.

Приговор в настоящем и в будущем. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстала от соседей».

 «В минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями. Мы слишком красноречивы... мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно...».

«Есть страшный червь, который точит, словно шашель, ствол России. Уже всю середину изъел, быть может, и нет ствола, а только одна трехсотлетняя кора еще держится... Имя этому... Распутин».

«Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее: «Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… То же самое происходит, конечно, и в других местах… А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра…

Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной Думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход… что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями… 

В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить… Но. видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица – уже не повеление: его не исполнят… Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода… И сам расправится с монархией… Меж тем, это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук».

«Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу… даже люди много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно… Это нечто была улица… уличная толпа… Ее приближающееся дыхание уже чувствовалось… по улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть».

«Зашло так далеко, пропущены все сроки, я боюсь, что если наша безумная власть даже пойдет на уступки, если даже будет составлено правительство из этих самых людей доверия, то это не удовлетворит...

Настроение уже перемахнуло через нашу голову, оно уже левее Прогрессивного блока... Придется считаться с этим... Мы уже не удовлетворим... Уже не сможем удержать... Страна уже слушает тех, кто левее, а не нас... Поздно...».

После убийства Распутина пишет следующие слова: «монархию это не могло спасти, потому что распутинский яд уже сделал свое дело. Что толку убивать змею, когда она уже ужалила».

«... Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать... Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи... Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова, и немело сердце...

С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу... Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство. - Пулеметов!»

«Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя...».

«Увы - этот зверь был... Его Величество русский народ...».

«То, чего мы боялись, чего во что бы то ни стало, хотели избежать, уже было фактом. Революция началась».

«Масоны готовили диктатуру во главе с генералом Маниковским (товарищ военного министра), но революционный взрыв обогнал их график».

«У меня было смутное ощущение, что грозное близко. А эти попытки отбить это огромное были жалки»

«Мы же, до сей поры, поддерживающие Временное правительство, как некий призрак государственной власти, поняли, что отсель надеяться не на что. Тогда мы взялись за штыки. С этой поры началась гражданская война между Белыми и Красными…». 

Утром первого дня Февральской революции по дороге в думу В.В. Шульгин сокрушенно спросил А.И. Шингарева: «Вы думаете, началась революция? ... Так ведь это конец?». Тот задумчиво ответил: «Может быть, и конец... а может быть, и начало...».

«Революция только наполовину создаётся из революционного напора революционеров. Другая её половина, а может быть, три четверти состоит в ощущении властью своего собственного  бессилия».

В 1920 году писал: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники».

Много позже, побывав в лагерях и освобожденный по амнистии 1953 года, он уточнил: «Красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости».

Но тотчас, перечислив некоторые преступления большевиков, все-таки вынужден был признать их святость перед Господом. По данному поводу привел слова А. Блока из поэмы «Двенадцать»: