«В старину чуваши, говорят, сами держали государство, сами образовали государство. Об этом государстве старые люди много рассказывали. Славилось, говорят, это государство, торговало со многими ближними и дальними странами. От моря до моря, от Волги до Волги тянулись его рубежи. Из-за его богатств, говорят, называли это государство Серебряной Болгарией (Нухрат Палхар)»
Согласно преданиям, чуваши еще в Волжской Болгарии носили серебряные украшения. «Однажды, - говорится в предании, - к нашему царю приехал царь другой страны, говорят, и все хвалится своим имуществом и богатством страны. Наш царь говорит ему: «В моем государстве живет народ в серебряном одеянии». Услышав это, чужой царь замолчал, говорят. Под народом в серебряном одеянии наш царь подразумевал чувашей, говорят».
Во время весеннего праздника Уяв чувашский царь, по преданию, объезжал свои владения, встречался со своими подданными. На высоком шесте развевалось царское знамя, а чувашские общины вывешивали сурбан (белую женскую головную повязку с вышивками). Царь принимал от общинников дары. Во время встречи с царем проводились моления, игры с песнями и плясками. Предания называют имена чувашских царей Алмыша и Нухрата.
Чувашские цари, согласно преданиям, опасаются великанов-улпов, служивших им и одерживавших победы над врагами. Цари боялись, как бы улпы не захватили у них власть, не сместили их. Однажды царь заблудился с войском в дремучем лесу. Крестьянин-улп Батырбю, увидев царя и войска, перенес всех на берег Волги. Царь пригласил Батырбю в свой дворец в гости.
Царь узнает, что у Батырбю есть любимая девушка Ырби (Добрая). Царь, боясь Батырбю, заточил его в темницу-подземелье, а Ырби привел к себе. Она не согласилась стать наложницей царя и также была отправлена в темницу. Здесь она забеременела и была выпущена на волю. У нее родился сын-великан, который освободил отца.
Улпы забывали обиду и в часы опасности, нависшей над родиной, выступали в ее защиту. Так, Марка-улп и его соратники, находившиеся вдали от родины, на Золотой горе, узнав, что г. Болгар окружен врагами и истекает кровью, прилетели (улпы могли и летать) в Болгар и очистили его от неприятеля. Турский царь напал на суварского царя. Последний послал гонца за Улпом. Однако его дома не было.
Тем временем турский царь разгромил Сувар: сжег дома, перебил и пленил много людей, награбил ценностей и увел скот. К возвращению Улпа враги праздновали победу за городом. Улп рассердился на горных героев Торхана, Пешкана, Чопантана и Машока за то, что они не защитили город от врага. Он кинул названных героев на вражеское войско, и над ним образовались горы, похоронив всех врагов под собой.
Улпы - не только воины. Они участвуют и в управлении. У царя Нухрата скончался старший абыз (управляющий). Чтобы выявить самого умного человека, царь объявил состязание на сообразительность. Мудрейшим оказался один из улпов, и он был назначен старшим абызом страны.
Подобные легенды о великанах-улпах были широко распространены еще в Волжской Болгарии. Болгарский царь Алмуш рассказал в 922 году секретарю Багдадского посольства Ахмеду ибн Фадлану о приплывшем по Волге великане ростом в 12 локтей (около 5 метров), с головой как самый большой котел, и о казни им этого великана. Абу Хамид ал-Гарнати, араб из Гренады, побывавший в Волжской Болгарии в. 1135-1136 и 1150 годах, рассказывает, что он видел в Болгаре «высокого человека из потомков адитов, рост которого больше семи локтей, по, имени Данки.
Он брал лошадь под мышку, как человек берет маленького ягненка. А сила у него была такая, что он ломал рукой голень лошади и разрывал мясо и жилы, как другие рвут зелень. А правитель Булгара изготовил ему кольчугу, которую возили на повозке, а шлем для его головы, как будто котел. Когда случалось сражение, он сражался дубиной из дуба, которую держал в руке, как палку, но если бы ударил ею слона, то убил бы его. И был он добрым, скромным... И не было в Булгаре бани, в которую он мог бы войти, кроме одной, с большими дверями, и он ходил в нее...
И была у него сестра его же роста, я видел ее в Булгаре много раз». Разумеется, ал-Гарнати не видел великана и его сестру. Он слышал лишь легенду о них. Поразительно и то, что в приведенном рассказе и чувашских легендах об улпах совпадают многие мотивы и детали: и улпы брали лошадей под мышку, вырывали дубы и сражались ими, используя как палицы, и голова у них, как большой котел. Ал-Гарнати же пишет: «... И остались эти великаны в земле булгар и башкирд, там и находятся их могилы». Он, несомненно, имеет в виду курганы, которые чуваши называют улăп тăпри - «могилой великана».
Ал-Гарнати пересказывает и легенду о происхождении этнонима болгар и принятии болгарским царем ислама, указав, что он прочитал об этом в «Истории Булгарии». «А смысл слова булгар - ученый человек. Дело в том, что один человек из мусульманских купцов приехал к ним из Бухары: а был он факихом (правоведом), хорошо знавшим медицину. И заболела жена царя, и заболел царь тяжелой болезнью. И лечили их лекарствами, которые у них приняты. И усилился их недуг, так что стали они оба опасаться смерти. И сказал им этот мусульманин: «Если Я стану лечить вас и вы поправитесь, то примете мою веру?»
Оба они сказали; «Да». Он их лечил, и они поправились и приняли ислам, и принял ислам народ их страны». Когда на болгар напал царь хазар, говорится далее в легенде, болгары с криком «Аллах велик» быстро разгромили большое хазарское войско. Разгромленный хазарский царь, поняв силу аллаха, также принимает ислам. «А ученый у них (болгар) называется балар (чув. пĕлет.), поэтому назвали эту страну «Балар», смысл этого - «ученый человек», и арабизировали это, и стали говорить» «Булгар». Это предание возникло, конечно, среди болгар-мусульман.
Совершенно другой смысл имеет легенда «Алмуш-батыр и Яппар», записанная Н. И. Егоровым от А. А. Овчинниковой в дер. Старое Янситово Урмарского района в 1975 году. Дело было в древности. К чувашам заявился великан-волшебник Яппар. Этот батыр мечтал завладеть странами, куда не доходил даже Эскентер (Искандер, то есть Александр Македонский).
Яппара боялись медведи и волки, а львы сторонились путей, где он проходил. У него имелся аргамак, который девятидневный путь проходил своими девятью шагами. Он был батыром не чувашским, а какого-то другого народа. Этот пришелец привез какой-то невиданный в здешних местах порядок. Кто сопротивлялся этому порядку, тех он разрубал мечом, сжигал в огне. Яппар хотел установить свой порядок и среди чувашей. А этот порядок был изложен в книге, служившей законом. Предстал Яппар перед чувашским царем.
А им был Алмуш-батыр. При появлении Яппара он со своими сыновьями обедал. А сыновья были такими же исполинами, как отец. Увидев чувашских батыров, Яппар удивился. Он не ожидал, что у чувашей есть такие батыры. А эти в огромном котле сварили величайшего1, быка. Одна голова быка была величиной с печь. Алмуш не понял приветствия Яппара «Салам алейкум» и попросил милости к столу. Яппар не понял приглашения, вытащил свой китап (книгу) и стал читать, учить новой вере и новому порядку.
Слова Яппара льются как песня. Читал-читал и протянул книгу Алмушу. Подержал её Алмуш, а она молчит в его руках. «Что мне с ней делать, - говорит Алмуш Яппару, - не поёт она в моих руках. Положи её за пазуху, садись обедать. Головой быка угощу, ты мой гость. Садись, ешь». Не понял Яппар этих слов, озлобился он, полагая, что Алмуш издевается над ним, показывая на голову быка. В гневе Яппар вытащил свой меч. Тут мгновенно сыновья Алмуша взяли в руки кости и голову быка, готовы ударить Яппара. А кости быка как дубовые кряжи.
Испугавшись, Яппар удрал. Лишь аргамак спас его. Алмуш кинул вслед ему голову быка. Больше Яппар не показывался среди чувашей. Он отдал книгу татарам, поэтому книгу они называют китапом. А на берегу Волги имеется гора Бычья голова. Она похожа на череп быка. Говорят, брошенная Алмушем бычья голова долетела туда и позже превратилась в гору.
Предания о болгарском времени, в отличие от легенд, характеризуются большей историчностью. «Черемисы, мордва, чуваши и болгары составляли прежде одно государство, - говорится в предании, записанном в 70-х годах XIX века от чувашского крестьянина И. Артамонова в селе Тюрлема Чебоксарского уезда. - У них был свой князь. Столичный город был на берегу Волги, где теперь стоит Верхний Услон; тут жил болгарский князь». Согласно другому преданию, «разноплеменные народы, находившиеся под управлением болгарского князя, жили мирно и вели торговлю с соседними народами».
Предания сообщают и о чувашских князьях и тарханах, владевших и управлявших соплеменниками. Согласно преданиям, территорией, на которой в конце XIX века были размещены Верхне-Тимерсянская волость, заселенная чувашами, западные части Нагаткинской и Ново-Никулинской волостей Симбирского уезда, в XI или XII веке владел чувашский князь Кучум. На этой территории были два городка круглой формы, остатки которых были заметны еще в конце XIX столетия.
В 1797 году землемерами при проведении генерального межевания в селе Малый Сундырь Козьмодемьянского уезда от чувашских крестьян было записано предание о том, что в городище, сохранившемся в дачах села, «жительствовал во время существования Булгарского государства ордами управляющий в означенных полестинах (то есть местностях) владетель».
Широко распространены предания о торханах, управлявших чувашами. В преданиях допускается идеализация этой группы феодалов времени национальной независимости предков чувашей. «Назад тому около тысячи лет жили среди чувашей торханы... Весь народ подчинялся их воле... Торханы строго наказывали провинившихся, а сами должны были учить народ правде и заставлять приносить животные жертвы; в начале же лета, перед жнитвом, торханы обязаны были лично совершить жертвоприношение, к которому собирался весь чувашский народ... (Василий Димитриев, Чуваши, Предания).
Про водяных
1. В одном лесу глухое озеро было. В озере Водяной жил, а в лесу Леший, и жили они дружно с уговором друг друга не трогать. Леший выходил к озеру с Водяным разговоры разговаривать. Вдруг лиха беда попутала: раз вышел из лесу медведь и давай из озера воду пить; сом увидал да в рыло ему и вцепился. Медведь вытащил сома на берег, загрыз его и сам помер. С той поры Леший раздружился с Водяным и перевел лес выше в гору, а озеро в степи осталось. ( Записано в Симбирске )
2. Одному мельнику сильно везло: он Водяному душу на срок продал и все ему с той поры удавалось. Воду ли где остановить, поломать ли у кого на мельнице, все, бывало, к нему. Он по этой части знахарь был. Изошел срок, приходит к нему Водяной за душей.
– Давай душу!
И мешок кожаный принес.
– Полезай!
– Да я не умею. Покажи мне!
Водяной с дуру и влез в мешок. Мельник, не будь глуп, гайтаном шейным его сверху и завязал, да перекрестил. Так Водяной и остался в мешке. (Записано от Г. Н. Потанина в Симбирске)
3. Один парень купался, да и нырнул. Как нырнул, так и угодил прямо в дверь и очутился в палатах Водяного. Тот его у себя задержал, говорит:
– Живи здесь!
Ну, парню уйти некуда – он и стал у него жить. Водяной его пряниками, сластями кормил. И заскучал парень; стал проситься домой, на побывку. Водяной говорит:
– Хорошо, только поцелуй у меня коленку!
(Значит, если бы он ее поцеловал, то вернулся бы беспременно назад). Парень, не будь глуп, взял, начертил ногтем на руке крест, да за место коленки к нему и приложился. Как только поцеловал, схватил его кто-то за ноги и выбросил из воды прямо к его избе. Вернулся он домой: жена рада, все в удивлении. Пропадал он три года, а ему за три дня показалось. Он все рассказал; позвали попа. Стал поп над ним псалтырь читать, отчитывать его. Только стал отчитывать, приподнялся у избы угол и полетела у парня вся нечистая изо рта: стал он как ни в чем не бывало. А поцелуй он коленку у Водяного, быть бы ему опять под водой. ( Записано в Симбирске)
4. Один мельник с Водяным знался и отлучался по ночам. Вот работники и подсмотри, да и спроси:
– Куда ходишь?
– Да в воду спать.
– Возьми меня!
– Изволь, только пальцем ни на что не указывай.
– Ладно.
Пошли в воду; работник подушку захватил. Идут словно не водой, а в погреб какой. Работник смотрит, а кругом рыбы многое множество. Вот и видит он кривую щуку. Он возьми и в остальный-то глаз ей пальцем и ткни.
– Что, – говорит, – тебе одноглазой жить?
Как ткнул, так и залила вода со всех сторон: на силу выплыл. ( Записано в Симбирске)
5. На реке Свияге, под кручей, у села Сельги есть Чортов омут. Большущие сазаны в нем клевали, фунтов в двадцать слишком. Что у рыбак лес перервали, удилищ переломали – пересчитать нельзя. Этот Чортов омут любил один мельник с ближней мельницы. Рассказывали про него, что он с водяными знается и с лешими. После обеда он всегда отдыхал на дне Чортова омута. Возьмет рогожку, да свой чапан, зайдет на середину омута и в нем потонет.
Засыпки и набойщики сами видели с лодки, как их мельник спит на дне, так как бы все равно дома. Выспится – наружу вылезет. Не любил он рыбак, которые в этом омуте рыбу ловили, и часто над ними подшучивал. Он знался с водяными и они ему помогали такия шутки итмачивать, что не приведи Бог их видеть. С одним башмачником вот какая притча приключилась: Перед Спасом отработался он, снес товар в лавку, пришел домой и сел обедать. Пришли знакомые:
– Пойдем, – говорят, – с ночевой сазанчиков поудить под Сельгу, в Чортов омут, или в другое место – на Липову Яму; а то махнем в Лаишевку, водочки купим, время проведем.
Тот согласился. Порешили идти в Чортов омут. Пришли, закинули лески – нет клеву, да и плоно. Дождались ночи; вдруг слышат: удилища в воду хлоп, хлоп! Подбежали: сазаны! Товарищам-то покрупнее достались, а башмачнику помельче. Вот он сидит над лесками, сидит и поджидает лову, а ночь ясная такая! Взглянул на пойму, видит: человек не человек, чорт не чорт, а сам водяной бегает по острову, что за рекой, за белой лошадью с арканом. Горбоносый, старый старик, волосы до пят, всклочены, бородища по пояс, глаза так и искрятся, словно звезды: то затухнут, то опять загорятся. Сам такой грязный, зеленый, волосы как бадяга! Башмачник со страху обмер, лески из рук выпустил, вздохнуть боится.
Лошадь у Водяного хорошая, так и кружит по острову, лягается, задом взметывает, а Водяной так и жарит за ней. Бегала, бегала лошадь-то, да вдруг махить в середину омута, в самую глубь, и Водяной – за ней. Только треск пошел. Башмачник как крикнет недаровым матом и тут же памяти лишился. После опомнился – товарищи-то и рассказывают, что он в воду упал, из омута его они вытащили, а после как он на берегу-то лежал, им разные страхи мерещились (все мельник пугал: недаром он с Водяным дружил).
Сидели, сидели, вдруг слышат: кто-то веслами плещет; глянули на воду: плывет обрубок не обрубок, а словно гроб, легонько на воде покачивается. Плывет все ближе… Глядят: в самом деле гроб, и крышка стоит заместо паруса. Встает из гроба в саване мертвец, да прямо на них и правит. Они уж ползком, на карачках до стоянки-то доползли, взглянули на реку: крышка над мертвецом захлопнулась, а гроб в воду пошел. С той поры как Водяной пошутил, полно в Чортов омут ходить за сазанами. (Сообщено М. И. Извощиковым).
Посмотреть на подводное царство
Вот ты, Павел Николаевич (говорили мне на Шуй-наволоке), думаешь, что на воде люди погибают больше от своей вины. А мы тебе заподлинно сказываем, что дело без водяника не обойдется. Хоть бы нашу деревню Середку взять: позапрошлым летом поехали в лодке две девки: одна-то на выданье, а другая-то еще не человековатая. И стала девочка сказки сказывать, как под водой живут водяники в хрустальных палатах. А старшая и говорит:
– Ишь, как у них хорошо: хоть бы одним глазком посмотреть на подводное царство.
И не было ни ветра, ни волны – вдруг заколебалась вода и поднялся черный мужик, волоса у него взъерошенные, ухватил девку за руку и, как она ни билась, стащил ее под воду, только ее и видели. И все это девочка видела своими глазами.
Бочка с золотом
В селе Мегры Лодейнополъского уезда рассказывают такое преданье:
Жил богатый мужик. Однажды осенью, ночью, кто-то постучался у него под окном. Богач полдошел к окну и окликнул. Никто не ответил. Богач лег спать, но опять застучало. Богач опять окликнул: опять никого нет. Тогда богач подумал, что его хотят ограбить, снял со стены ружье и зарядил пулей. Когда опять под окном застучало, богач открыл окно и выстрелил, а под окном, как захохочет кто-то! Богач обмер и стал было запирать окно, а чья-то лохматая рука держит ставень. Богач было схватил нож, чтобы руку отрезать, да и увидел под окном рожу: глаза оловянные, лицо черное, изрытое оспою и с рыжими волосами.
«Ступай за мной» сказал черт. Богач, делать нечего, вышел; черт схватил его за левую руку и они пошли; пришли к реке, черт и говорит: «Ты накопил бочку с золотом, отдай-ко мне ее. Я ведь помогал наживать тебе золото. А не отдашь в воду брошу». Богач туда, сюда, делать нечего, согласился и черт нырнул в воду. На другую ночь черт постучался под окном, богач вынес бочку с золотом, черт взвалил бочку на плечо и понес. Принесли бочку на берег реки, черт спустился в реку, вытащил оттуда железные цепи, обмотал бочку и спустил и ее в воду. Потом опять вынырнул, подал мужику горсть золота и сказал: «Это тебе за верность мне; да, смотри, не болтай»… А богач пришел домой и запил с горя.
Долго он никому ничего не говорил, но однажды взял да проболтался по пьяному делу одному приятелю. Вот однажды пошел он с этим приятелем, а навстречу ему мужик, будто знакомый и зовет в гости. Мужички согласились и пошли. Шли долго, вдруг приятель зевнул и перекрестился и видит, что он бредет по колена в воде, а бывший богач еще глубже и наконец скрылся под водой. На другой день бывшего богача нашли на берегу реки мертвого обмотанного цепями, с пустой бочкою на шее. Богача тут же на берегу и похоронили.
И вот рассказывают, что в полночь на могиле богача бывает спор о золоте. Богач упрекает черта в том, что после угощения черт обманул его и отпустил домой с пустой бочкой, а золото переложил в другую. Многие пытались достать бочку с золотом из воды, но безуспешно. Один рыбак было вытащил бочку, но черт увидел и утащил рыбака вместе и с лодкой. Часто черта видают на этом месте реки: сидит на камне и расчесывает медным гребнем волосы, а гребень с сажень величиною.
Рыбий клеск
Один крестьянин в Пудожском уезде отправился к светлой заутрене на погост с вечера в субботу. Идти ему надо было мимо озера. Идет он берегом и видит: на другом берегу человек таскает что-то кошелем из воды в лодку. Ударили в колокол на погосте и человек вдруг пропал. Крестьянин обошел озеро, подошел к лодке и видит, что она полна рыбьим клеском. «Не клад-ли?» подумал мужик; набрал клеску полные карманы, захватил мешок и опять пошел на озеро к тому месту, но лодки уже не было.
Тогда мужик пошел к заутрене. Воротился домой из храма, захотел посмотреть свою находку, а вместо рыбьего клеску – серебро. Мужик разбогател. А тот, что сидел в лодке, каждогодно в великую субботу кричит и жалуется на свою пропажу и грозит мужику. Мужик с той поры никогда больше не подходил близко к озеру.
Про чертей
а) Мужик шел в Неноксу, на мосту, на истоке в Куртяву идти, увидал на мосту сидит чертовка и прикокиват: «Было у меня цветно платье, все отняли, а нынче пойду в воду, по немецку моду, про пестро платье, да про коротки волосы, и больше некогда не выйду и не покажу голосу».
б) Мужик рыбу ловил на Амборских озерах (там где скиты), увидал черта на заязке. Черт сидит, качается и говорит: «Год году хуже, год году хуже, год году хуже». Мужик его веслом и хлопнул. – А этот год тебе хуже всех. – Да и убил.
Водяной
Ходил за рябчиками, ночью часов в двенадцеть, хотел через реку брести, попадал к лесной избушке; спустился в реку и мне показалса водяной хозяин, и в этой речки мне показалса водяной хозяин, как есь месец пек, пловет прямо на меня, я и в гору выскочил, острашилса. На гору выбрал и ночевал на горы в зароде, в ту ночь не смел брести. («Сборник Скоморощины»).
Марина-русалка
Лет со сто тому назад в Симбирске жил под горой у спаса Иван Курчавый с отцом и с матерью. Храм спаса старинная была и вся расписана по стенам разными житиями. На одном образе была написана царица-красавица: румяная да такая полная и едет она на лебедях – одной рукой правит, в другой ключи держит. Иван Курчавый часто говаривал в хороводе:
– Мне невесту нужно эдаку, как писана царица в лебедях.
А он был красавец, писаный глазок. Голова была вся курчава, а эти волосы как кольца золотыя вились. Белый, румяный, полный, кровь с молоком – одно слово – молодец! А уж бандурист был какой – заслушаешься! Плясовую заиграет – не удержишься! Весь, бывало, хоровод распотрошит. А бывало девушки да молодыя вдовушки сберутся весной в хоровод в белых кисейных рукавах да в стандуплевых или в штофных сарафанах, как лазорев и маков цвет, любо посмотреть!
Недалеко от Курчаваго жила молодая вдова Марина. Год, почитай, она жила с мужем, и, поговаривали, извела его. Суровая была, а красивая: сдобная, чернобровая, черноглазая, лице, что твой фарфор, а румянец во всю щеку так и играл, и играл; и взгляд был пронзительный. Она в хоровод не ходила, а редко, в праздник после обеда выдет за ворота, сядет на завалинку, да издали на хоровод и любуется, да все смотрит и смотрит на Ивана Курчаваго и теперича, если заметит, что котора девушка ему приглянется, так вся и покраснеет, до ушей разгорится, а уж глазами так на него взмахнет – кажись, готова съесть. Такой-то у ней был взгляд: насквозь человека пронзит. Иван Курчавый, бывало, даже побледнеет. Диковинное дело, какие глаза бывают! От инаго глазу захворать даже можно.
У меня бабушка хорошо от глазу лечила: почерпнет с молитвой ковшичек чистой воды, положит туда из горнушки холодных углей, прочитает три раза «Богородицу», да нечаянно и спрыснет водой, чтобы у тебя от испугу мурашки по телу забегали – ну, и легче от этого. И глаз глазу рознь бывает: от синаго глаза – холодные угли, как горячие шипят. У нас была золовка Овдотья, так та теленка сглазила: на другой же день околел.
И глазищи у ней были серы, ехидны этаки. Ну, вот видишь ли ты, должно быть, Марина этого Ивана Курчаваго любила и ревновала ко всякой девке и бабе, и, поговаривали, что он к ней, Марине, по ночам похоживает и с ней любится. Это отцу с матерью стало известно, и задумали они сына женить, и нашли они ему невесту хорошаго роду и племени и богатых родителев – девицу красивую, степенную. Только что узнала Марина и начала колдовать, и чего только не делала, по розсказам, так индо ушеньки вянут. Вынимала она у невесты и следы, и на кладбище его хоронила, и на соль-то наговаривала с причитанием:
– Боли у раба Божия Ивана сердце обо мне так жарко от печали, как соль эта будет гореть в печи.
Роскалит печку до красна и туда наотмашь и бросит горсть этой соли, а то, слышь, снимет с себя ношну рубашку, обмакнет в пиво или в вино, выжмет, да помоями-то этими и напоит его. Это все не действовало. Она взяла да из восковой свечи вынула светильню, отрезала ленту коленкору и написала на коленкоре:
– Гори сердце у раба Божия Ивана обо мне, как эта свеча горит перед тобою, пресвятая богородица!
Да свечку-то у Спаса запрестольной Божьей Матери и поставила. Так эдаким родом она Ивана Курчаваго к себе приворожила, что стал он Марину во сне видеть и только ей грезить. Ну, родителям не хотелось ее себе в невестки брать; боялись Марины, али хотели взять за него девицу. Верно что девицу, потому ее всякий муж по своему карахтеру может переделать, а вдову не перевернешь, все равно, что упряму лошадь.
А у Марины знали, что у ней карахтер крутой был, и она старше годами была Ивана Курчаваго и что-что красавица, все-таки вдова, а не девка. Поди ты, что эта Марина с Иваном Курчавым наделала! Беды! На другой день рукобитья приехал он домой от невесты, отпрег лошадь, поставил в конюшню и вошел к себе в избу. Отец с матерью посмотрели на своего Ивана и с диву дались: бледный, помучнел весь, а глазами так страшно ворочает, словно что потерял да ищет. Спросили его:
– Что с тобой, Ванюша?
А он как бросится с хохотом из избы в сени за дверь и давай руками-то все шарить. Отец с матерью перепугались, видят: дело худо, их Иван сбесился, а он с конюшни бросился на сеновал. Они там его и заперли, вскричали соседей, чтоб им помогли его связать, кабы он чего с собой и с ними не поделал. Тут пришли человек пять соседних извощиков и ломовых, и выездных, кое-как стащили с сеновала за руки и за ноги, а он бьется, брыкается, удержать не могут и пять человек. Вот так силища была!
Несмотря, что извощики парни дюжи – молодец к молодцу, кажись, по сажени в плечах будет, а он их так на себе и носит. Кое-как связали возжами руки назад, повалили на спину; один стал держать его за руку, другой рукой придавил ему брюхо, а трое стали ноги вязать. Как он плечами-то поднатужился да ахнет – возжи-то, как нитки, хрустнули! Не знают что с ним делать. Случился тут у Курчавых Чувашенин (с хлебом к ним приехал), подошел к извощикам да и говорит:
– Надевай, ребя, на него хомут вон с моей-то потной лошади.
Те рты разинули, молчат.
– Надевай, знай надевай! Небось не тронет! Хозяин-отец! Ищи бабу брюхату, вели ей Ваньку держать за хомут! Смирней будет, все пройдет! Над ним гораздо баба шутила, ишь шайтана в него садила!
И случись тут моя матушка, царство ей небесно, из-за калитки смотрела как Иван Курчавый бесится (а она, слышь, мной беременна была), давай ее упрашивать, чтоб она подержала. Ну, баушка и соседки уговорили ее, чтобы она помогла спасти душу христианскую. Обрядили Ивана Курчавого в хомут с шлеёй, как лошадь; мать стала держать – не шелохнулся даже; появилась у рта пена, отерли. Стал засыпать и захрапел, а Чувашенин все что-то бормотал и заклинал шайтана. Оставили Ивана в хомуте до утра, и спал он до полудня. Проснулся как угорелый и спрашивает:
– Где я?
Сняли с него хомут, вошел он в избу, перекрестился, сел за стол, попросил квасу, напился. Его стали расспрашивать, что с ним случилось, он все и рассказал.
– Еду, – говорит, – от невесты, на Завьяловой горе меня и встретила Марина и говорит: Ванюша, домой что ли едешь? Домой, – говорю. Довези меня, голубчик. Садись, довезу. Кое о чем с ней поговорили насчет себя, и я ее привез с себе домой, да за дверь в конюшню и спрятал, чтобы не видал никто. А потом стал Марину искать, и так и сяк – нет, не могу найти. Дальше что со мной было и не помню. Ивану Курчавому полегчало, зато Марина заболела. Ударит ее, говорили, чертова немочь и лежит Марина без языка, вся бледная и простоволосая, а груди на себе руками так и теребит, рубашку в лоскутки изорвет… Билась, билась, да в день свадьбы Ивана Курчаваго в Волгу и бросилась. Как сумасшедшая выбежала на берег нагишом, косы распущены – и поплыла на середину, да там на дно и опустилась. Искали и неводом и снастями – не могли найти. После слухи пошли, что Марина оборотилась русалкой, да по вечерам и выходит на берег. Сядет на огрудок или на конец плота и все моет голову, да расчесывает свои косы, а сама смотрит в избу, где живет Иван Курчавый с молодой женой. Потом вдруг застонет да заохает жалобно-прежалобно и бросится в воду со всего маху. Многие ее видели, даже слышали как она горько плачет и поет заунывно тихо – индо сердце берет:
Стали про Марину-русалку поговаривать в городе. И Иван Курчавый слышал, что Марина от любви к нему утопилася в Волге, стала русалкой и живет в страшном омуте, где и в бурю и в тиху погоду вода как в котле кипит, белый вал ходит. Ну, будто бы Марина-Русалка с каким-то седым стариком в этом валу и появляются и лодки опрокидывают. Рыбаки поговаривают, будто видели Марину-Русалку на песках против Симбирска. Плывет, кажется, лебедь тихо, выйдет на песок, взмахнет да ударит крыльями и превратится в красавицу бабу и развалится на песке как мертвая. Вечерком многих пугала.
А Ивану Курчавому что-то не жилось с молодой женой, хоть и красавица была, да видно душе не мила. Начал все тосковать и повадился в полночь один одинешенек на бударке ездить к омуту с гуслями, да играть разны песенки. Сам то заплачет, то засвищет, то как лешой захохочет, то затянет заунывную песню, да таким зычным голосом, что она по всей Волге так и разольется:
Ну, слышь, Марина-Русалка вынырнет из воды, бросится в лодку к Ивану Курчавому и давай с ним миловаться да обниматься и хохотать, да так страшно! Ездил, ездил Иван Курчавый в полночь на омут, да так и след его простыл: ни его, ни бандуры не нашли, только весла да лодка у берега. Осталась его молодая жена, стала по мужу плакать да тосковать и раз, слышь, он ночью к ней приходил и сказал:
– Не тужи обо мне, женушка, Мне с Мариной жить на дне Волги-матушки весело: меня полюбил Водяной Волнок, угощат меня разными яствами и питиями и живет он во дворце изумрудном и все просит ему играть на бандуре. Заиграю – он распляшется со всеми женами русалками, а как перестану – остановится. Обещал наградить меня на этом свете: отпустить вместе с Мариною – моей полюбовницей. Никому только ты об этом ни-ни, не сказывай!
После этого видения вдова Ивана Курчаваго вдруг сделалась при смерти больна, да родным и розсказала, что она свого мужа ночью видала. Как рассказала, у ней язык отнялся и тут же дух вон. (Записано со слов симбирской мещанки Екатерины Григорьевны Извощиковой и сообщено М. И. Извощиковым).
Домовой
1898 г. сентябрь. Недавно мне пришлось слышать рассказ о домовом. Молодая баба, уроженка дер. Саломыковой, Фекла Алтухова, рассказала мне случай, бывший с ея невесткой. У этой невестки был трехлетний сын, здоровый, славный мальчик. Однажды ночью мать этого ребенка была разбужена стуком отворяемаго окна. Открыв глаза, она увидала влезающаго в окно «хозяина», то есть домового. По виду он был похож на человека, одет «по-мужицки», на голове у него была огромная шапка, которую он не снял и в избе, а лица нельзя было разглядеть благодаря темноте. Влезши в окно, он подошел к лежанке и лег, вытянувшись во весь рост и низко свесив голову с лежанки.
Бедная баба лежала ни жива, ни мертва. Потом, собравшись с духом она начала звать Феклу, когда та проснулась она попросила ее открыть трубу, так как из печи будто бы идет угар. Фекла встала, зажгла лампу. Домовой исчез. Угара в печке не оказалось и невестка призналась Фекле, что она позвала ее потому, что ей было очень уж страшно и рассказала ей о неожиданном посещении «хозяина». Вскоре после этого проишествия сын Феклиной невестки заболел и через несколько времени умер. Появление домового было принято бабами за предсказание смерти ребенка. Фекла сообщала мне еще, что домовой – или «хозяин», или еще «милак» – живет на чердаке – «на потолоке» – но ходит по всему дому и двору и «вещует», то есть является предупредить людей о приближении какого-либо несчастья. («Сборник Скоморощины»).
Про банника
1. Одна девка безстрашная в баню пошла. «Я», – говорит, – «в ней рубаху сошью и назад вернусь». Пришла в баню, углей с собой взяла, а то ведь не видать ничего. Сидит и раздувает их. А полуночное время. Начала наскоро рубаху сметывать, смотрит, а в корчаге уголья маленькие чертенята раздувают и окола нея бегают. Она шьет себе, а они уж кругом обступили и гвоздики в подол вколачивают. Вот она и начала помаленку с себя рубаху спускать с сарафаном, спустила да в сшитой рубахе и выскочила из бани. Наутро взошли в баню, а там от сарафана одни клочья.
2. Муж с женой в баню пошли. Только муж помылся да и хочет идти, жену кличет, а та не хочет: легла на полок парится. Вдруг у окна чорт закричал по-павлиньему. Муж-то выбежал и вспомнил вдруг про жену, бежит назад, а уж его не пускает нечистый-то. Одну женину шкуру ему в окошко кинул. «Вот», – говорит, – «твоя рожа, а вот – женина кожа!»
3. Один безстрашный тоже в баню пошел, да долго оттуда и нейдет. Пошли к дверям звать его, а его не пускают. Стали в дверь стучать, а ему только больнее от этого. Зовут его, а он и говорит: «Вот», – говорит, – «мне сейчас гроб делают». И слышат снаружи, что в бане пилят и стругают, и топором стучат. Он кричит: «Вот теперь», – говорит, – «заколачивают». И слышно как гвозди вбивают. Утром вошли, а он мертвый в гробу среди бани. ( Записано в Симбирске )
4. Стояла у нас на Курмышке (в Симбирске) баня в саду. Осталась после хозяйки умершей дочь-невеста. Все она об матери плакала. И пронесся слух, что мать ей по ночам змеем летает. Прилетит это к полуночи и над трубой разсыплется. Похудела, бедная, изсохла, ни с кем не говорила и все в полдни в баню ходила. Стала за ней ея тетка подсматривать, зачем это Душа в баню ходит. Раз досмотрела и услыхала, что она с матерью-покойницей говорит: «Не скажу, мамынька, никому! Я так рада, что ты ко мне ходишь».
Тетка тихонько отошла от бани, а Душа вернулась в горницу такая веселая, только бледная, ни кровинки в лице. «Ты, Дуня, не скрывай», – сказала ей тетка, – «что видишься с матерью в бане». Девка взглянула на нее и закричала недаровым матом: «Ты, проклятая, меня извести хочешь, задушить хочешь!» – «Ты не сердись, Дунюшка, я тебе с матерью видится не запрещаю». Уговаривать ее принялись. Девка вдруг повеселела и все тетке рассказала. Как только она тетке все рассказала, в самую полночь девку в постели мертвой нашли. Пошел слух, что Душу мать убила, и даже сама старуха-обмывальщица говорила, что на груди у Души видела два пятна, словно они нарисованы, точь-в-точь крылья ворона, а это значит мать-то в виде змея прилетала и дочь-то за то убила, что та тетке проговорилась.
Сам я этого змея видел, как он Веригиным садом пролетал и над баней розсыпался. После смерти дочери дом и сад остались заброшены, окна в доме заколочены и никто не покупал, а место было хорошее. Все чего-то боялись. Играли раз в саду днем ребятишки и раз, играмши, распустили слух, что в бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются. Мохнаты, говорят, а голова-то гола, будто у татарчат, стонут… Стон в бане многие соседи слышали, особливо бабы да девки. И пошла про баню дурная молва, и ходить садом ночью бояться (а через сад был ход со втораго Курмышка на первый и на Большую улицу, а Кирпичной-то улицей, знашь, дальше обходить).
Прошло с год время, стали о бане забывать. Вдруг оказия случилась, одну девушку выдавали замуж на Курмышке: бедную нишенку за солдатика. На девишник баню истопили, пошли девки с невестой мыться, размывать ей усы, да из бани-то все нагишом и вышли в сад на дорогу и давай безобразничать и беситься: котора пляшет и поет, что есть голоса, похабшину, которы друг на дружке верхом ездиют, хоркают по-меренячьи… Ну, их смирили, перехватали, отпоили молоком парным с медом. Неделю хворали, все жаловались на головную боль.
Думали – девки белены объелись, смотрели – нигде не нашли, решили, что это анчутки над ними подыграли. Баста с тех пор эту баню топить. Да на ярмарку кто-то и вздумай ей воспользоваться. Один печник, слышь, кутила был (Бубловым прозывался), сорви голова такой – и пошел в нее первым. Поддал, помотал веник в пару, хвать – с него дождь льет, взглянул, а он в сосульках! Как бросит веник и с полка и хмыль нагишом домой. Прибежал в горницу в чем мать родила без стыда, без совести. «Теперь верю», – говорит, – «у вас черти в бане живут». – «Это тебе попритчилось, видно?» – «Чего попричтилось? Шут с ней и с баней-то вашей!»
И рассказал. Сходили за его рубахой и штанами, а они все в лепетки разодраны. Так все и ахнули. С той поры баню забросили, а дом Верегиных, как кто не купит, с год поживет – покойник в семье. А как наступила весна, все видят, то утром, то в полдни, то вечером бегает по саду здоровенная нагая баба. Бросятся с дубьем ее ловить – она убежит в баню. Ищут, ищут – нет! Так года четыре продолжалось. Купил дом плотник, сломал он и дом, и баню, все перебрал, и с того времени как рукой сняло. (Слышано от симбирского мещанина Ивана Андреевича Извощикова. Сообщено М. И. Извощиковым ).
