Одна из них приспустила накидку и показала лицо, которое Лэйярд описывает как «исключительно миловидное». Более того, эта прекрасная особа подала знак молодому английскому джентльмену, предлагая ему следовать за собой. Но лодочник стал отказываться плыть за баркасом, тем более что в тот момент на волнах показался какой-то труп – по его мнению, это было зловещим предзнаменованием.

На этот раз Лэйярду не представилось возможности поговорить с загадочной дамой и узнать, что у нее на уме. На следующее утро дом Элисона посетила женщина в плотной накидке и, отказавшись назвать имя своей госпожи, сообщила двум дипломатам, где обитает «исключительно миловидная» дама. Их приглашали на тайное свидание. Приятели понимали, что такое приключение связано с опасностью, но воспоминание о красоте дамы заставило их принять приглашение, и они отправились в «Священный квартал», где жила незнакомка. Пройдя по названным им улицам, мимо сада, они оказались в помещении, где на диване без всякой накидки возлежала хозяйка. 

«Тот краткий миг, на который она позволила нам взглянуть на ее лицо, не обманул нас, – пишет Лэйярд, – ибо она была молода, необычайно красива, с большими миндалевидными глазами, тонкими правильными чертами и великолепным цветом лица. Очевидно, в ней смешалась турецкая и черкесская кровь. Ее окружал целый выводок хорошеньких девушек».

Англичан пригласили сесть, девушки подали им кофе и сласти, после чего молодые люди стали отвечать на вопросы хозяйки, имени которой они все еще не знали. Ни Лэйярд, ни Элисон пришли сюда не с целью вести политические беседы, и, поскольку последний прекрасно говорил по-турецки и мог даже шутить на этом языке, веселье шло полным ходом, особенно когда девушки согласились танцевать. Вначале они танцевали несколько скованно, а затем расшумелись, стали кидать друг в друга сластями, падать на пол, кричать и смеяться, поощряемые своей хозяйкой.

После двух часов приятного общения англичане откланялись и пообещали вернуться. Но они не вернулись. От старой итальянки, которая заведовала всеми романтическими связями в Константинополе, они узнали, что их прекрасная незнакомка была не кем иным, как младшей сестрой султана, и что тайком посещать такую высокопоставленную особу опасно для жизни. «Таким образом, мы решили отказаться от повторного визита к нашей миловидной подруге, – пишет Лэйярд, – несмотря на ее упреки».

Эта история имеет довольно странный конец, так как, по всей видимости, принцесса отказалась следовать строгим мусульманским законам и даже перестала носить чадру, призывая мусульманских женщин требовать признания своих человеческих прав. Но очевидно, ее бунт был вскоре подавлен, и далее Лэйярд прощается с этой прекрасной девушкой с миндалевидными глазами, которая заманила его в свой дом: «Она исчезла с общественной сцены, о ее причудах скоро забыли, и я не знаю о ее дальнейшей судьбе».

В любом случае это было самое романтическое приключение Лэйярда, которого тем временем вызвал сэр Стратфорд Кэннинг. Соперничая с Полем Эмилем Ботта, французским консулом в Мосуле, он приказал Лэйярду начать раскопки Ниневии. Стало известно, что Ботта раскопал большой холм в Хорсабаде и нашел сокровище, более ценное, чем золото.

Короче говоря, Ботта обнаружил остатки дворца одного из ассирийских правителей, и его коллекция скульптур и рельефов, включая изображения больших крылатых быков, уже находилась на пути в Париж. Французы могли теперь похваляться перед всем миром, что их агент открыл Ниневию и что доказательства этого скоро будут выставлены в Лувре.

Труды и усилия британских первопроходцев были забыты, так как исследователи вроде Клавдия Рича и Роберта Кера Портера не доставили в Европу ничего, кроме описаний и планов руин. Ботта же предъявил на всеобщее обозрение изображения бородатых царей и мифологических животных, не похожих ни на что, ранее виденное европейцами. Он доказал реальное существование библейских Ниневии и Вавилона, и его находки произвели на общественность Европы середины XIX в. такое же впечатление, какое вызвала у людей лунная пыль, доставленная астронавтами на Землю сто тридцать лет спустя.

И все же, по современным нормам и методам археологии, находки Поля Эмиля Ботта можно назвать всего лишь случайными находками любителя древностей. Прежде всего, этот дипломат итальянского происхождения был не опытным копателем, а медиком. После того как французское правительство назначило его консулом в Египте, он с воодушевлением приступил к изучению восточных языков, египетских древностей и естественных наук.

До того как его послали в Мосул, расположенный в верхнем течении Тигра, он побывал во многих арабских странах и даже в неизведанных областях Йемена и Саудовской Аравии, где искал столицу царицы Савской. Подобно его современнику, англичанину Генри Лэйярду, он обладал достаточным физическим здоровьем, чтобы вынести опасный климат Месопотамии и противостоять обычным для той местности болезням – брюшному тифу, холере, дизентерии и другим инфекциям, которые свалили с ног или даже свели в могилу тысячи европейцев, живших на Среднем Востоке или путешествовавших по нему.

Поскольку Ботта раскапывал холм в Хорсабаде (Дур-Шаррукин) к северу от Ниневии, Лэйярд выбрал в качестве места раскопок Нимруд, в 22 милях к югу от Мосула. Трудности Лэйярда заключались в том, что турецкий паша, управляющий этой провинцией, относился к нему враждебно; к археологии этот чиновник, естественно, никакого интереса не испытывал, но его доносчики постоянно сообщали ему о том, что задумали европейцы, в каком месте они копают, что ищут и что нашли.

Лэйярд решил скрыть от паши свои планы и распустил слух, что отправляется охотиться на кабанов. Таким образом, благополучно избежав вмешательства властей Мосула, Лэйярд отплыл на плоту вниз по Тигру и оказался у подножия холма, известного под названием Нимруд. В свойственной ему живой манере он описывает трудности своего путешествия и компенсирующие их приятные стороны: «Я не знаю более очаровательного и приятного способа путешествия, чем неторопливо сплавляться вниз по Тигру на плоту, время от времени приставая к берегу, чтобы исследовать руины ассирийцев или древних арабов, пострелять дичь, бесчисленным разнообразием которой изобилуют берега реки, или приготовить пищу. Это совершенное состояние благодатной праздности и покоя, особенно весной. 

Погода была восхитительной – дни не слишком жаркие, ночи нежные и тихие. Нас предупредили, что на берегах могут встретиться арабы, которые попытаются ограбить нас и отобрать плот, если мы осмелимся слишком удалиться от реки, либо встретят нас огнем, если мы откажемся приближаться к берегу. Но мы их не видели… И все же наши плотогоны не останавливались по ночам из страха перед грабителями и ворами, а также, как они утверждали, перед львами, которые порой, хотя и очень редко, встречаются так далеко к северу по берегам Тигра».

Ландшафт, который наблюдал Лэйярд в 1843 г., очевидно, не очень отличался от пейзажа, который за триста лет до этого видел английский купец Джон Элдред, или от того, что предстает сегодня перед взором путешественников, переправляющихся через Тигр на местном пароме к югу от Мосула. Единственное отличие, разумеется, – в количестве и разнообразии диких животных; Элдред писал, что местная фауна исключительно обильна: здесь можно было встретить «диких ослов белого цвета, косуль, волков, леопардов, лис и множество зайцев».

В наши дни между Мосулом и Багдадом не встретишь ни одно из вышеперечисленных животных, и даже в пустыне, в стороне от двух великих речных путей, давно уже исчезли газели – особенно после того, как в Ираке появились автомобили и спортсмены на «лендроверах» пристрастились выезжать на охоту с автоматами.

Охотники XIX в. уничтожили мелких месопотамских львов, которые размером были не больше собаки, благодаря чему ассирийские правители в свое время могли убивать их с близкого расстояния. Ассирийский царь Тиглатпаласар I сообщает в надписи: «Я убил 120 львов, стоя на ногах в великой храбрости, и повалил 800 львов своим копьем со своей колесницы».

Но природа Ирака претерпела еще более драматические изменения, приведшие к тому, что плодородная, покрытая буйной растительностью местность превратилась в бесплодную пустыню. В шумеро-вавилонский период здесь была цветущая страна, но глазам Лэйярда и его коллег-копателей предстала пустынная равнина.

Когда-то Вавилония была величайшей житницей мира; своим изобилием она была обязана не просто богатому наносному слою почвы, оставляемому Тигром и Евфратом во время ежегодных разливов, но также и в высшей степени искусной системе ирригации, основанной на сети каналов, дамб и протоков.

Кроме того, древние земледельцы обрабатывали свою землю с любовью и неослабным рвением, ибо тучные стада и полные хранилища означали для них богатство и процветание. Важная роль, которую играло земледелие в Вавилонии, подчеркивается хвастовством древних царей, гордо сообщавших, что они служат своему богу и своему народу, храня и поддерживая в хорошем состоянии каналы.

После падения Вавилона в 538 г. до н. э. сложная система орошения постепенно приходила в упадок, и к VII в. н. э., когда в этот регион вторглись армии ислама, каналы были полностью разрушены, а реки-близнецы Тигр и Евфрат периодически меняли русло и заливали обширные области во время весеннего сева. Уничтожение системы каналов, перемещение русел рек и уменьшение численности населения привели к тому, что к концу XIX в. пейзаж Месопотамии стал одним из самых унылых в мире, а земля бесплодной, как пустыня (но при этом лишенная ее своеобразной красоты).

Точно так же, как ежегодные опустошительные разливы Тигра и Евфрата нужно было сдерживать с помощью ирригационной системы, позволяющей возделывать землю и вести организованную общественную жизнь, так и окружающую местность необходимо было обезопасить от кочевников и разбойничьих набегов.

Во времена Навуходоносора здесь действительно было безопасно, но к тому времени, когда первые копатели приступили к исследованию холмов, скрывающих древние города, находиться здесь стало рискованно. Этот регион населяли бедные племена, существующие благодаря своим стадам и за счет той дани, которую удавалось получить от случайных караванов.

Мужчины этих племен были вооружены допотопными мушкетами и мечами; и, поскольку племена непрерывно воевали друг с другом, копателям очень трудно было разобраться, к какому из них следует обращаться для найма рабочих или за получением «протекции». Но помимо всех опасностей и трудностей жизни в этой дикой стране без законов, исследователям постоянно ставили палки в колеса турецкие власти.

В главе 4 мы увидим, как американскому археологу Эдгару Дж. Бэнксу приходилось сталкиваться с условиями, которые поставили его в ряд величайших исследователей XIX в., наряду с его европейскими коллегами Ричем, Ботта, Лэйярдом, Роулинсоном и другими первыми ассириологами. Мы также узнаем из писем этих первопроходцев, насколько пустынным стал вавилонский ландшафт за столетия, прошедшие после упадка и разрушения древних империй.

Возможно, в меланхолии, порой доходящей до отчаяния, которая проскальзывает в их повествованиях о бесконечных тяжбах и трудностях, повинен этот угрюмый окружающий пейзаж. Прежде всего, эти люди были весьма одиноки, так как обычно археологическая экспедиция состояла всего из одного исследователя-европейца, который вынужден был находиться в окружении сотни или около того рабочих-арабов.

Одиночество можно было терпеть днем, когда велись раскопки и, если улыбалась удача, из земли появлялись удивительные статуи, цилиндрические печати и прочие осколки погибших цивилизаций. Вечером, когда копатель, сидя у своей палатки, смотрел на заходящее над таинственными равнинами Месопотамии солнце, он мог испытывать чувство мистического единения с людьми, плоды рук которых лежали перед ним. Но как же одиноки могли быть ночи, с их постоянным страхом перед нападением разбойников или бунтом недовольных рабочих, каждый из которых был вооружен мушкетом или кинжалом!

Более того, нигде не было видно ни мраморных колонн, ни каменных арок, как среди греческих или римских развалин, которые бы указывали, что где-то здесь некогда находились процветающие города; повсюду возвышались только многочисленные холмы, иногда с фрагментами кирпичных башен, оставшимися от древних городов с их легендарными именами: Киш, Ниневия, Вавилон, Ур, Ларса и Борсиппа.

Холмы эти, возвышающиеся над плоской равниной, напоминают больше всего кучи строительного мусора, окруженные лужами и озерами в сезон разлива Тигра и Евфрата. Холмы сами по себе наводят тоску, не говоря уже о пустынной местности, лишенной красоты песчаных дюн или радующей глаз зелени оазисов.

В числе тех немногих, кому кое-как удавалось выживать в середине XIX в. в этом затерянном мире, были бедные кочевники, которых копатели нанимали для земляных работ и которые могли служить своеобразной «частной армией» для защиты от нападений соседних племен. Во время раскопок Ниневии в 1889 г. преподобный Джон П. Питере, первый американский исследователь Месопотамии, оказался меж двух огней: на владение участком, где он расположил свой лагерь, претендовали два местных племени, и каждое настаивало на том, чтобы рабочих нанимали только среди них. Питере попытался примирить их, но безуспешно.

Вскоре нью-йоркский священник понял, что дальнейшая работа невозможна. Апрельской ночью 1889 г. арабы напали на его лагерь, сожгли палатки и хижины, похитили огнестрельное оружие, деньги, лошадей и пищу, после чего скрылись в пустыне. Практически каждый копатель в Месопотамии на протяжении всего XIX в. сталкивался с подобными проявлениями вероломства, измены и жестокости со стороны кочевых племен.

Помимо угрозы нападения разбойников и кочевников, копателей подстерегала и другая опасность – болезни. Все исследователи рано или поздно заболевали, и многие из них умерли, в том числе Клавдий Рич, Карл Беллино и художник Лэйярда Т.С. Белл. Но, несмотря на высокую летнюю температуру, которая в 1911 г. в Вавилоне достигала 50 °С в тени, некоторые упрямцы продолжали работать на протяжении всех жарких месяцев года. Однако и зимние месяцы не приносили облегчения, так как в Ираке с ноября по март холодно и сыро, а в марте из Аравийской пустыни начинают дуть ветры, поднимая пыльные бури. Вместе с ветром часто приходит и саранча.

Неудивительно, что для Лэйярда жизнь копателя оказалась не такой идиллической, как путешествие на плоту вниз по Тигру. И противостоять всем ее опасностям и трудностям могли только молодые, храбрые, крепкие и находчивые. Кроме того, необходимо было обладать энтузиазмом и целеустремленностью. Все эти качества сочетались в Генри Лэйярде с чувством юмора, что делало его чудесным компаньоном (это, должно быть, заметил уже мистер Элисон из британского посольства в Константинополе во время тайного визита к сестре султана).

Чувство юмора не изменило Лэйярду даже после того, как в Нимруде он обнаружил гигантских крылатых быков с человеческими головами и чересчур бдительные турецкие власти принялись всячески ему препятствовать. По его собственному свидетельству, «комичная сторона этого» заключалась в том, что одно из изображений сочли портретом самого Нимруда, и турецкий паша никак не мог решить, был ли Нимруд истинным пророком или презренным язычником.

Если он был пророком, то дальнейшие раскопки противоречили бы Корану, а если неверным, то его изображение следовало бы уничтожить на месте. К счастью для Лэйярда и Британского музея, который в конечном итоге приобрел эти великолепные произведения ассирийского искусства, паша, муллы и советники обсуждали статус Нимруда на протяжении долгих недель.

Пока они размышляли и спорили, Лэйярд часами смотрел на статуи, так как понимал, что обнаружил величайшие сокровища древности, дошедшие до нашего времени в прекрасном состоянии. Но пока ему оставалось лишь восхищаться тем, как вечернее солнце озаряет своим светом великолепные бородатые головы на искусно высеченных львиных крылатых торсах и четкие клинописные знаки, покрывавшие каждый свободный дюйм двенадцатифутового туловища. Казалось, нет никакого способа отправить эти гигантские изваяния в Англию.

Для человека меньшего масштаба подобная проблема оказалась бы неразрешимой. Во всей округе не было ни дорог, ни достаточно больших телег, которые могли бы выдержать каменные статуи весом около сорока тонн; между Багдадом и Барсой, ближайшим портовым городом, кочевали разбойники. Единственный возможный маршрут пролегал по Тигру и Евфрату – двум древним речным путям Среднего Востока, а далее по морю.

Правда, единственным средством передвижения по ним были плоты из надутых козьих шкур, приблизительно такие же, какие описывал Геродот за две тысячи лет до того. На такие практически неуправляемые посудины копатели и грузили бесценные сокровища. Оставалось только надеяться, что они не опрокинутся и не сломаются на порогах и стремнинах.

Англичане всячески пытались заменить эти примитивные средства передвижения современными судами; по Тигру даже плавал пароход под названием «Нитокрис». Он попытался подняться вверх по течению до Нимруда, но был остановлен порогами в 50 милях от Багдада. До Лэйярда, с его крылатыми львами, оставалось еще около 50 миль.

Сам же копатель в то время думал, каким образом переместить львов от холма Нимруда к берегам Тигра, не имея под рукой ничего, кроме телег, примитивного крана и нескольких блоков. И все же ему повезло больше, чем его коллеге Ботта, находившемуся выше по течению, в Хорсабаде.

У того вообще не было никаких транспортных средств и снаряжения, и он не мог вывезти больших львов из дворца Саргона. Ботта пришлось искать выход, и он соорудил воз с огромными деревянными колесами и самодельными железными осями, который тащили 500 - 600 человек. Но даже 600 человек было недостаточно, чтобы вытянуть воз из грязи, и одного быка пришлось оставить.

Лэйярд оказался удачливей? Он пишет, как совершил настоящий подвиг, отправив своих львов вниз по Тигру во время весеннего разлива. После того как гигантские звери были погружены на телеги, сотни рабочих не могли сдвинуть их за один прием даже на несколько футов. Как только повозки застревали, на кого-нибудь из посторонних наблюдателей выливался поток ругательств.

Первому досталось художнику Куперу, который делал зарисовки всего этого действа (его рисунки сейчас можно увидеть рядом со статуями в Ассирийском зале Британского музея), – его обвинили, что он якобы сглазил мужчин и лишил их силы. Лэйярд посоветовал Куперу не показываться рабочим на глаза. Затем арабы попросили одну английскую даму, которая приехала посмотреть на статуи, сесть на одного из львов и таким образом нейтрализовать дурное влияние. Ее присутствие помогло продвинуть телеги еще на некоторое расстояние. Далее Лэйярд пишет:

«Колеса с трудом вращались и вскоре снова увязли в мягкой почве. По всей видимости, в этом опять был виновен дурной глаз кого-то из рабочих или зрителей. После недолгого расследования нашли виновника сглаза, которого с позором выгнали под крики и проклятия. После устранения помехи повозка приблизилась к деревне, но вскоре снова остановилась.

Тогда всех шейхов скопом лишили их званий и почестей, а маленький мальчик в рваной одежде и пестром платке, которого облачили в плащ, был объявлен единственным достойным вождем столь ничтожных людей. Повозка двигалась дальше, и арабы, воодушевленные влиянием этого события на их умы, тянули ее до тех пор, пока не были вынуждены вновь ослабить веревки.

Когда воодушевление спало и присутствие юного шейха больше не ободряло его подданных, его сместили столь же быстро, сколь и избрали, а высокий титул присудили девяностолетнему обладателю седой бороды. Но настал и его черед оставить эту должность; затем наиболее непопулярных из шейхов заставили лечь на землю, чтобы скрипящие колеса могли проехать прямо по ним, словно колесница Джаггернаута по его последователям. Под вопли, крики и бешеное кривляние повозка прошла в нескольких дюймах от распростертых тел.

В качестве последнего средства я сам ухватился за веревку и под перебранку различных племен, под тахель (завывание) женщин лев наконец-то был доставлен к самой кромке воды». Можно понять, почему повествование Лэйярда о раскопках, которое он назвал «Ниневия и ее остатки», распродалось более чем в восьми тысячах экземпляров.

Эта книга практически оставалась бестселлером на протяжении всей Викторианской эпохи, и Лэйярд в письме к знакомому мог похвастаться, что готовится «к печати новое издание, и Муррей (издатель) предсказывает постоянный высокий спрос, благодаря чему оно встанет в один ряд с кулинарной книгой миссис Ранделл».

Несмотря на самоуничижительный тон автора, «Ниневия» остается классикой литературы по археологии. Лэйярд, который в двадцать два года был бродягой без гроша в кармане, к сорока годам добился славы и состояния, причем ни один человек не заслужил их так, как он. Без предварительной подготовки, без опыта в археологии, без знаний по ассириологии, один, без всякой помощи, без инструментов, за исключением лопат и кирок, он приступил к раскопкам давно погибшего города в тяжелейших условиях.

Несмотря на различные опасности и суровый климат, он не только копал и руководил местными рабочими, но и вел подробные записи, описывал и зарисовывал огромное количество находок. И все это происходило для него в некоем мире мечты, который он сам создал для себя, как становится ясно из его письма домой к матери:

«Тот образ жизни, который я сейчас веду, настолько однообразен, что я и вправду не знаю, что написать тебе. Вообрази, что я нахожусь в глиняной хижине посреди заброшенной деревни, так как мои соседи благоразумно перебрались в свои палатки. У меня нет соратников по несчастью, и я быстро забываю то немногое, что знал из английского языка… я живу среди моих развалин и почти ни о чем больше не мечтаю. В настоящий момент все мои надежды, страхи и радости вращаются вокруг них…».

Но после публикации «Ниневии» надежды Лэйярда сбылись, а страхи рассеялись; теперь он стал настолько известным и популярным, что общественность потребовала от государственного казначейства выделить пять тысяч фунтов стерлингов на дальнейшие раскопки в Месопотамии. Британский музей предоставил эти средства Лэйярду, который в течение следующего года раскапывал дворцы Синаххериба и Ашшурбанапала, после чего вернулся в Англию и никогда больше не отправлялся на раскопки.

В возрасте сорока четырех лет Лэйярд, ставший одним из ведущих ассириологов мира, оставил занятия археологией и занялся политикой. Такая перемена показывает, насколько воистину независимыми были великие копатели середины XIX в. Но даже с этой точки зрения решение Лэйярда баллотироваться на выборах в парламент в качестве кандидата от Эйлсбери кажется довольно невзрачной альтернативой жизни на берегах Тигра.

Неудивительно, что такой смелый путешественник был столь же удачен в политике и дипломатии, сколь и в археологии; он быстро продвигался по службе и в 1868 г. стал членом Тайного совета при администрации Глад стона; в 1869 г. – полномочным министром Великобритании в Мадриде и, наконец, в 1887-м – послом в Турции.

В 1880 г. он вновь радикально изменил свой образ жизни, удалился от политики и переехал жить в Венецию, где посвятил свои последние годы изучению искусства в общем и итальянской живописи в частности. Довольно необычно видеть в библиотечных каталогах под одним и тем же именем такие разные как по названию, так и по содержанию работы: «Открытия в развалинах Ниневии и Вавилона», «Справочник по Риму», «Датский вопрос» и «Мадонна и святые: в церкви Санта Мария Нуова в Губбио».

1 2 3 4 5 ... 20