Инструментами первых были лопаты, инструментами последних – лопаточки. Находки и публикации XIX в. предназначались для просвещения и развлечения широкой публики; публикации современности предназначены для коллег-специалистов. Сильное недовольство деятельностью предшественников со стороны профессиональных ассириологов проскальзывает в замечаниях Уоллиса Баджа и профессора Л.У. Кинга, сотрудников Отдела восточных древностей Британского музея. Бадж пишет о Лэйярде следующее:

«Это был человек необычайной энергии, но он не был ни ученым, ни ассириологом; большинство сведений лингвистического, исторического или научного характера, которые можно обнаружить в его работах, предоставлены ему Бирчем, Во и Эллисом, сотрудниками Британского музея, а также Роулинсоном. Важность величайшего сокровища, найденного им в Куюнджике, а именно глиняных табличек с надписями из библиотеки Ниневии, не была признана до тех пор, пока они не прибыли в Англию. Бирч говорил мне, что Лэйярд считал эти надписи своего рода орнаментом и едва счел их достойными отправки в Англию. 

Их кидали безо всякой упаковки в старые корзины для земли, которые связывали вместе и складывали на плоты; таким образом они прибыли вместе с более крупными объектами в Басру, откуда их отправили в Англию. От путешествия из Мосула в Лондон они пострадали больше, чем от ярости мидян, когда те грабили и жгли Ниневию».

Профессор Л.У. Кинг еще более сурово критикует Лэйярда. В биографической статье для «Национального биографического словаря» он утверждает, что знаменитый исследователь Ниневии «не имел истинного археологического чутья» – странная и довольно едкая характеристика достижений первопроходца в области ассириологии.

Лэйярд, если у него и не было подготовки, современной техники и профессионального снаряжения для такой работы, наверняка должен был обладать определенным чутьем. Более того, никто не вправе отрицать, что первопроходцы, наподобие Ботта, Лэйярда и их коллег, заново открыли Вавилонию. Исследование подземных сооружений, детальное изучение памятников и кропотливое составление карт погибших империй еще только ждали своего часа. Эту работу предстояло выполнить исследователям более мелкого масштаба: полевым археологам и кабинетным ученым. Но стоит признать, что немногим из их открытий было уготовано попасть на первые полосы газет.

Однако факт остается фактом: Лэйярду удалось популяризовать не только ассириологию, но и археологию, причем до того, как Шлиман обнаружил Трою. До открытий английского копателя рытье земли в поисках остатков прошлого считалось несколько эксцентричным времяпровождением сельских священников. В XVII и XVII вв. английских любителей старины более интересовали друиды и то, что они считали остатками их храмов, а не римляне и римские реликвии.

Люди были убеждены, что вся история, насколько она может представлять интерес для среднеобразованного человека, была записана либо в Библии, либо греческими и римскими историками, и поэтому нет смысла копаться в земле, чтобы узнать о прошлом. Общественное воодушевление, которое Лэйярд произвел своими находками в Нимруде, по существу, было вызвано верой в то, что они подтверждают истинность постулатов Священного Писания в то время, когда стали появляться первые сомнения в его правдивости.

Точно так же несколько десятилетий спустя открытие Трои и Микен Шлиманом было воспринято как подтверждение исторической достоверности «Илиады». Следовательно, не опасаясь противоречий, можно смело утверждать, что люди, подобные Лэйярду и Шлиману, изменили направление исторической науки, даже если сами они не претендовали на то, чтобы называться учеными.

Глава 4. Первые ассириологи

Сенсационным находкам первых раскопок в Месопотамии неизбежно суждено было затмить все последующие открытия менее прославленных городов и дворцов – по крайней мере, в сознании широкой публики. От каждой последующей экспедиции ожидали таких же грандиозных произведений искусства, как крылатые львы, быки с человеческими головами и барельефы с батальными сценами, обнаруженные Ботта и Лэйярдом в раскопанных ими ассирийских дворцах. Основное внимание уделялось размеру и редкости. 

По мере того как XIX столетие подходило к концу и сокровища, извлекаемые из пыли Месопотамии, становились все менее зрелищными, интерес к ним иссякал. Пришло время профессиональных археологов, и любители, искатели сокровищ должны были уступить им дорогу. Но до возникновения современной «научной» школы существовал еще переходный период, в течение которого к работе на новых участках приступали востоковеды, вооруженные более глубокими научными знаниями, чем копатели (хотя, пожалуй, не намного превосходящие их в археологическом мастерстве).

Впервые на сцене появляются немецкие и американские исследователи. Французско-английской монополии в Ассирии и Вавилонии приходит конец. Не секрет, что вплоть до последнего десятилетия всю достойную внимания полевую работу выполняли французы и англичане (или агенты, действующие по поручению правительств их стран) и что все добытые ими сокровища становились достоянием Лувра и Британского музея.

Вполне естественно, что это вызывало зависть у других государств, и в особенности Германии, поскольку немецкие филологи внесли немалый вклад в расшифровку ассиро-вавилонской письменности. А между тем немцы не получали своей доли – ни произведений искусства, найденных в давно разрушенных городах, ни славы от музейных выставок исторических редкостей; и все потому, что англичане и французы оказались ловчее, практически убедив Блистательную Порту не пускать их в Месопотамию.

Но в 1890-х гг. немцы все же приступили к практической деятельности – при полной поддержке императора, правительства и университетов. И они сразу же показали себя весьма плодотворными и высококлассными исследователями, изменив само представление об археологии Среднего Востока. Величайшим их достижением конечно же явились раскопки Вавилона Кольдевеем в период с 1899-го по 1917 г., о которых будет рассказано в следующих главах.

Еще одними среди тех, кто обратил свой взор к вавилонским равнинам, были американцы – и это неудивительно, если учесть, какое значение имело открытие ветхозаветных городов для столь религиозного общества. До тех пор американцы никак не проявляли себя в этой области – из-за своего географического удаления от Тигра и Евфрата, а также, что более важно, из-за отсутствия у них ученых-ориенталистов и археологов, способных выполнять необходимую работу.

По существу, они не касались этой сферы до 1889 г., пока филадельфийский Фонд изучения Вавилона не послал в Ниппур экспедицию во главе с преподобным Джоном П. Питерсом, священником, изучавшим семитские языки в Берлинском университете и убедившим одну нью-йоркскую старую деву, которая считалась самой богатой женщиной Америки, финансировать раскопки.

Помимо знания еврейского языка и Библии, преподобный Питере не обладал достаточной квалификацией для такой работы. Его больше занимали дела протестантской епископальной церкви и политическая жизнь Нью-Йорка. Отсюда темы и названия его многочисленных публикаций, например «Анналы святого Михаила» или «Труд и капитал».

В Американском биографическом словаре о преподобном Питерсе сказано: «Поведения он был спокойного, но проявлял оригинальность и решительность в том, что касалось преодоления препятствий, как в гражданской деятельности исследовательской». Оригинальность и решительность в преодолении препятствий, пожалуй, прекрасно характеризует деятельность всех первых исследователей Месопотамии, в том числе и американцев.

Наиболее отважным из них был доктор Эдгар Дж. Бэнкс, член небольшой группы американских ученых, большинство из которых были выпускниками Гарвардского и Йельского университетов. В 1890-х гг. они отправились в Германию с целью прослушать курс известного востоковеда Фридриха Делича.

В 1897 г. Бэнкс вернулся в Соединенные Штаты, где понял, насколько с практической и научной точек зрения выгодно быть первопроходцем-исследователем Вавилонии. В качестве участка раскопок он предусмотрительно выбрал Мукайяр – так арабы называли холм, скрывающий Ур Халдейский, легендарное место рождения Авраама. Молодой археолог дал понять, что его проект, «по всей видимости, обещает, по меньшей мере для библейских археологов, результаты, представляющие необычный интерес».

Иными словами, он прекрасно осознавал, что ссылка на Библию – прекрасная возможность финансовой поддержки для такого неприбыльного предприятия, как археология. Это позволило ему организовать экспедицию в Ур, собрав 12 тысяч долларов (в то время эта сумма ценилась в пять раз выше нынешней), благодаря таким богатым пожертвователям, как Джон Д. Рокфеллер, который правомерно полагал, что этот проект способствует доказательству историчности Священного Писания.

Но, несмотря на такую ощутимую финансовую поддержку (в 1846 г. Лэйярд на раскопки Нимруда получил всего 150 долларов), Бэнксу не удалось воплотить задуманное и раскопать Ур. На протяжении целых трех лет он даже не мог воткнуть лопату в землю Месопотамии, потому что все это время провел в Константинополе, ожидая фирмана (разрешения султана), который позволил бы ему приступить к работе. Его повествование о тяготах и испытаниях является одним из самых необычных и увлекательных литературных произведений, посвященных археологии.

В нем перед нами предстает молодой американец, убедивший президента Мак-Кинли назначить его консулом в Багдаде; он предполагает, что благодаря дипломатическим привилегиям ему позволят посетить развалины Вавилона и раскопать холмы древних городов. Но Бэнкс еще не знал или не понимал, что ему придется столкнуться с настолько ужасной бюрократической системой, что ее изощренность не поддается никакому описанию.

Он и представить себе не мог, что в Оттоманской империи добиваются благоволения или получают разрешение совсем не так, как в Вашингтоне; к его величайшему удивлению, оказалось, что ему запрещено не только производить раскопки, но и посещать исторические места. Он не только не получил дозволение раскапывать Ур через две недели после приезда, как предполагалось, но и три года спустя все еще ждал фирман, разрешающий вообще что-то раскапывать в Месопотамии.

Правда, все эти трудности он преодолевал с изрядным чувством юмора и стойкостью духа, ибо прибыл в Багдад, имея великие надежды и благословение таких влиятельных и богатых соотечественников, как президент Чикагского университета У.Р. Харпер, епископ Поттер, Исидор Страус и Джордж Фостер Пибоди, исполняющий обязанности казначея Фонда экспедиции в Ур.

Спонсоры Бэнкса были настолько воодушевлены и уверены в успехе, что перед его отъездом из Соединенных Штатов устроили прощальный обед, на котором карточки гостей были написаны «на языке Навуходоносора», хлеб был испечен в виде вавилонских кирпичей, через огромный поднос с мороженым цвета песков пустыни шли ледяные верблюды, торт в виде Вавилонской башни содержал в себе подарки («древности от Тиффани») для гостей.

Бедный Бэнкс смертельно обиделся, когда собравшиеся подняли бокалы за успех экспедиции, а официант забыл подать ему бокал. «Неужели это предвещает провал?» – спросил он. Оказалось, что так оно и вышло. Но, несмотря на дурное предзнаменование, Бэнкс прибыл в Константинополь 15 января 1900 г., не испытывая ни малейших сомнений по поводу того, что через неделю-другую получит необходимое разрешение.

Прошение о выдаче фирмана было подано президентом Чикагского университета Харпером за шесть месяцев до того, в июле 1899 г. Конечно же оно было положено под сукно и затерялось в канцелярии министерства общественных предписаний; можно даже предположить, что оно до сих пор пылится в одном из турецких архивов.

Тем временем Бэнкс с помощью сотрудников посольства начал обивать пороги различных министерств, приглашать на обеды разных чиновников и даже изучать турецкий язык, чтобы общаться с ними лично. Все они были очень любезны и давали понять, что дело разрешится в ближайшем будущем; но при этом совершенно ничего не происходило.

В действительности же с американцем обращались так, как традиционно было принято обращаться с богатыми, но нежелательными иностранцами. И хотя на протяжении десяти месяцев после приезда в Константинополь Бэнкс почти каждый день проводил в том или ином министерстве, ему наконец сообщили, что разрешение проводить раскопки в Мукайяре (Уре) выдано не будет, поскольку этот холм считается частной собственностью. Затем, когда оказалось, что это государственная собственность, в разрешении Бэнксу отказали на том основании, что в регионе неспокойно из-за местных разбойников.

Бэнкс воспринял поражение после почти целого года труда с надлежащей выдержкой и тут же подал прошение о разрешении на раскопки в Бирс-Нимруде, на месте предполагаемой Вавилонской башни. Но оказалось, что он опоздал, и это право было предоставлено доктору Кольдевею, под чьим руководством немецкая экспедиция уже вела раскопки в Вавилоне.

Бэнкс не терял ни минуты: узнав о невозможности раскопок в Бирсе, он на следующий же день подал прошение о разрешении на раскопки в Телль-Ибрагиме, на месте библейской Куты. В течение какого-то времени казалось, что дело быстро продвигается – особенно после того, как американцы согласились купить холм, а после окончания работ подарить его Константинопольскому музею. Но через семь месяцев выяснилось, что именно на этом холме находится одна из многочисленных могил мусульманского пророка Ибрагима (Авраама), и такое священное место конечно же трогать нельзя.

Бэнкс пытался преодолевать эти и другие подобные трудности, все глубже запуская руку в фонд экспедиции, раздавая чиновникам то, что называл «обычным красноречивым бакшишем». И что же? Довольно скоро ему наконец-то был выдан фирман на право производить раскопки в Тель-Ибрагиме; несостоявшийся археолог едва мог поверить такой удаче.

Но лучше бы он вовсе ни во что не верил, так как спустя пару недель получил другое официальное послание Блистательной Порты, в котором сообщалось, что была допущена прискорбная ошибка и что документ предназначался другому лицу, а вовсе не ему, доктору Эдгару Дж. Бэнксу. Американец не согласился с этим объяснением, и тогда турецкие власти запустили весь процесс по новому кругу, с привлечением все тех же аргументов: частная собственность, священные могилы и т. д.

Бэнксу пришлось оставить мечты о Тель-Ибрагиме, Бирс-Нимруде и Уре. Он сообщает, что комитет в Америке был «совершенно разочарован» и посоветовал ему возвращаться домой. Но, не желая сдаваться, он отказался от жалованья и устроился преподавателем в Роберт-колледже, американской школе Константинополя.

Он тоже начал все сначала, подав прошение об очередном фирмане, на этот раз с целью раскопок в месте под названием Бисмая. Эти развалины находились так далеко в пустыне, что никто даже не потрудился прокопать там пробные траншеи. Прошло два с половиной года после приезда Бэнкса в Константинополь, и в этот критический момент он получил телеграмму из Филадельфии: «Комитет Ура распущен, фонды распределены, отзовите прошение».

Казалось бы, это конец всех надежд для человека, который потратил столько времени, усилий и все личные сбережения, пытаясь воплотить в жизнь свои честолюбивые замыслы. Но только не для доктора Бэнкса. Атмосфера Константинополя уже оказала на него свое влияние; здесь он стал профессором в Роберт-колледже и сотрудником американского представительства.

«Любой, кто прожил немного на берегах Босфора, – пишет он, – всегда мечтает вернуться сюда, так как, несмотря на грязь и постоянные опасности, несмотря на свое полуварварство, Восток обладает неотразимым очарованием». Бэнкс вспоминает, что имел обыкновение посещать «общительного англичанина» мистера Фрэнка Калверта, владевшего землей, на которой находились развалины гомеровской Трои, и который «раскапывал для нашего развлечения древнюю троянскую могилу и дарил нам ее содержимое».

Времена любителей-археологов и искателей сокровищ еще не окончательно миновали. Бэнксу еще предстояло увидеть улыбку судьбы, причем основную роль в этом сыграл тот факт, что правительство Соединенных Штатов решило использовать на Ближнем Востоке опыт «дипломатии канонерок», который так успешно проявил себя в Северной Африке.

Когда распространились слухи о том, что Мегельсон, американский вице-консул в Бейруте, был убит в своем экипаже на главной улице, общественность на его родине (в основном наиболее шовинистически настроенные конгрессмены и газеты) потребовала немедленного возмездия. Эскадре американского флота, возглавляемой флагманом «Бруклин» под командованием адмирала Колтона, было приказано занять боевые позиции в восточной части Средиземного моря.

Позже оказалось, что слухи о смерти Мегельсона сильно преувеличены, и, излагая это событие, Бэнкс справедливо замечает, что ситуация оказалась весьма неприятной для министерства иностранных дел и в особенности для адмирала Колтона, после того как он прибыл в Бейрут, на который уже были нацелены пушки его кораблей. Но еще более неприятной она оказалась для турецкого правительства, которому никак не хотелось вступать в войну с Соединенными Штатами.

Все заинтересованные стороны, казалось, пребывали в замешательстве и не знали, как быть дальше, – за исключением самого мистера Мегельсона, «который деловито собирал для своего альбома газетные вырезки о собственном убийстве». Вашингтон, не желая признаваться в том, что готов был развязать войну на основании каких-то досужих вымыслов, сделал горделивое заявление, объявляющее присутствие своих боевых кораблей в Восточном Средиземноморье знаком мира и доброй воли. Таков был апогей американской дипломатии.

Турецкое правительство намек поняло, интерпретировав эту декларацию как знак того, что американцы требуют предоставить им свою долю средневосточного рынка, наряду с англичанами и французами, которые удерживали на нем почти абсолютную монополию начиная с XVI в. Бэнкс, очевидно, одним из первых воспользовался преимуществами нового отношения к себе турок, ибо как только они узнали, что Джон Д. Рокфеллер выделил 100 тысяч долларов на покрытие расходов десятилетнего проекта «библейской археологии» на Среднем Востоке, то почти сразу же выдали ему фирман с позволением производить раскопки в Бисмае, «разрушенном городе Адаб».

Но трудности Бэнкса на этом не закончились. Ему по-прежнему приходилось вступать в деловые сношения с Блистательной Портой по поводу предстоящей экспедиции. Как только стало известно, что американец, обладающий несметным богатством, но лишенный достаточного опыта, ищет помощи, чиновники и их свита принялись измышлять всяческие дополнительные способы освободить профессора от излишка долларов.

Новость быстро облетела все министерства и посольства; на базаре люди судачили о молодом американце, который готов потратить состояние на то, чтобы рыть ямы в земле. Теперь все наперебой предлагали ему свои услуги, в том числе и русский консул, который попросил археолога не переманивать его переводчика, некоего Латиника, человека австрийского или французского происхождения, осевшего на Востоке, и, по его словам, игравшего крайне важную роль в консульстве.

Бэнкс незамедлительно предложил Латинику сумму гораздо большую, чем ему платили русские, и таким образом представители царя избавились от мошенника, которого сторонился каждый разумный человек в Багдаде. Этот же Латиник взял на себя обязанности по найму других работников, необходимых для экспедиции, и среди них оказался его друг, безработный плотник, которого назначили поваром. Он также распоряжался закупкой провизии, и в частности заказал большую партию консервированных омаров, которая пролежала на складе более года и которую никто не осмеливался употребить в пищу.

Когда, собрав наконец свиту и провиант, профессор Бэнкс отправился на свой вавилонский участок, расположенный далеко в пустыне, он настолько устал от всех хлопот, что после целого дня поездки верхом едва не падал в обморок, а такую слабость следовало скрывать от арабов. По достижении Бисмаи он вынужден был признать, что ее развалины не столь впечатляющи и что его первоначальные планы раскапывать их с помощью 30 неподготовленных и физически слабых арабов-кочевников могут практически обернуться провалом.

Когда выяснилось, что нигде в округе нет воды, работники пригрозили ему уходом. И только деньги помогли Бэнксу взять ситуацию под контроль: он нанял караван верблюдов, которые доставляли воду в мехах через всю пустыню. В рождественский день 1903 г. профессор Бэнкс наконец-то начал свои раскопки.

Его методы, как и следовало ожидать, не слишком отличались от методов первых копателей, вооруженных лопатами и кирками. Бригады из девяти рабочих под руководством десятников разошлись по холмам Бисмаи в поисках древностей, ободряемые обещанием двойного жалованья. Результаты оказались впечатляющими.

Так, была найдена гробница в прекрасном состоянии, в которой находились останки человека и семь глиняных горшков различных размеров и форм. Останки, скорее всего, принадлежали женщине. Однако исследование гробницы и ее содержимого было отложено на следующий день. Когда Бэнкс вернулся на место, чтобы сфотографировать находку, оказалось, что стены полностью обрушились и гробница превратилась в очередную кучу земли, которую рабочие раскидывали лопатами.

Копатель не имел ни малейшего представления о возрасте этой и подобных ей могил. Как он выразился по поводу других сделанных им находок, ему не оставалось ничего иного, «как принимать теорию рабочих». Незнание шумерской хронологии (что неудивительно для 1903 г.) и чрезмерный энтузиазм любителя привели к тому, что Бэнкс сделал множество ложных выводов и предположений. Но, принимая во внимание его смелость, скромность и целеустремленность, не следует его слишком осуждать.

Раскопки в Бисмае длились два года, и за это время едва ли нашелся один день, когда ему не угрожали бы опасности и трудности, подстерегающие любого путешественника в Междуречье в начале века. Бэнкс достойно претерпевал все испытания, как до этого достойно терпел три года измывательства чиновников в ожидании фирмана. Поэтому он заслужил право на исключительные находки.

В то время в прессе холмы Бисмаи назывались всего лишь развалинами раннего арабского поселения, не имеющего никакой археологической ценности. Но благодаря Бэнксу выяснилось, что это одно из самых древних поселений Шумера и что статуи, вазы, тысячи глиняных табличек, фундаменты дворцов, храмов и частных домов позволяют наконец-то вписать в историю человечества главу, посвященную цивилизации пятитысячелетней давности.

Вне всякого сомнения, наиболее впечатляющей находкой Бэнкса оказалась статуя царя, которого он называл «Дауду». Это изваяние он довольно поспешно назвал «самой древней статуей в мире». Настоящее имя этого царя – Эсар, а возраст статуи – пять тысяч лет. С определенной долей уверенности ее можно назвать одним из древнейших шумерских произведений искусства и, пожалуй, самым пленяющим воображение памятником древней культуры. Предоставим возможность самому археологу описать, как была найдена эта статуя.

1 2 3 4 5 6 ... 20