Изогнутыми лезвиями арабских ножей мы осторожно очищали твердую глину с белого камня; тело было обнажено до пояса; затем мы откопали складчатую юбку до лодыжек и ступней. С разочарованием мы увидели, что ноги повреждены; не хватало пальцев, но у основания статуи Ахмед расшатал какой-то покрытый глиной камень, и когда он очистил глину, то оказалось, что это палец.

Через мгновение нашлись остальные пальцы, и ноги были полностью восстановлены… Затем, почти обезумев, мы принялись искать недостающую голову, но нигде не находили. Когда совсем стемнело и невозможно было продолжать поиски, отчаявшись найти голову, мы завернули статую в большую «аббу», чтобы, как сказал Ахмед, сохранить ее от холодного ночного воздуха, но скорее для того, чтобы спрятать ее от любопытных глаз арабов, и перенесли в лагерь. А это была задача не из легких, так как статуя изображала довольно дородного древнего царя.

Оказавшись одни в моей палатке, мы положили царя и протерли его; он определенно нуждался в мытье, так как не мылся уже около шести тысяч лет… Всю эту ночь безглавый царь со сложенными руками терпеливо стоял у моей постели, словно охраняя меня». Статуя Бэнкса, голову которой нашли через несколько дней, была высечена из белого мрамора и имела высоту 88 сантиметров. Это впечатляющий пример раннего шумерского искусства, хотя и не шести-тысячелетней давности, как предполагал американский археолог. Скорее всего, она датируется 3000 годом до н. э. Но более важен не ее точный возраст, а принадлежность к определенной школе скульптуры, и на этот счет нет никаких сомнений. 

Круглая лысая голова, огромные выпученные глаза, квадратные плечи, обнаженный торс, складчатая юбка и, что самое важное, сложенные в благочестивом жесте руки делают эту статую своего рода образцом шумерской скульптуры. Бэнкс долго и упорно работал над переводом надписи на верхней части правого плеча и пришел к заключению, что царя звали Дауду (Давид). Он перевел три строчки следующим образом:

Правильный же перевод таков: «Царь Эсар, могущественный, царь Уд-нун-ки».

Воодушевленный своей великолепной находкой, Бэнкс со своими рабочими принялся с удвоенной силой раскапывать все холмы Бисмаи, и его ждала щедрая награда: десятки разбитых ваз из алебастра, белого и желтого камня, порфира и оникса; вавилонские лампы различных эпох, изделия из слоновой кости, меди и перламутра; несколько небольших статуй царей и богов; цилиндрические печати и 2500 глиняных табличек.

С литературной точки зрения содержание табличек разочаровывало, так как широкая публика, вниманию которой до этого представили вавилонскую версию Всемирного потопа, «Эпос о Гильгамеше» и яркие исторические описания из библиотеки Ашшурбанапала, ожидала чего-то равноценного по сенсационности; следует также помнить о том, что экспедицию финансировал Джон Д. Рокфеллер с целью пополнить знания о Библии, а не о Шумере. Таблички Бэнкса были по большей части деловыми договорами; среди них не было ни гимнов, ни псалмов, ни поэм или исторических повествований.

Его собственное объяснение такого отсутствия литературных текстов довольно оригинально. Бэнкс обнаружил шахты, ведущие в древнюю библиотеку, и предположил, что их прорыли ассирийцы по приказу Ашшурбанапала, который, как известно, приказал по всей своей стране собирать книги из разрушенных городов Шумера. Адаб к тому времени (640 г. до н. э.) давно уже представлял собой занесенный песком холм; город был разграблен и покинут почти за тысячу лет до того.

Поэтому собирателям табличек пришлось прорыть туннели в библиотеку, из которой они, вероятно, забрали все книги, представляющие какой-то интерес, а остальные беспорядочно свалили на полу. Там Бэнкс и нашел их две с половиной тысячи лет спустя. Возражение против этой гипотезы заключается в следующем: откуда собиратели книг знали, где искать занесенную песками библиотеку?

В жаркие летние месяцы, когда температура в тени часто поднималась до 46 °С, Бэнкс возвращался в Багдад. Он пишет о том, как по утрам, прогуливаясь вместе с женой по местным базарам, он внимательно приглядывался к выставленным на продажу многочисленным древностям. Порой среди них попадались настоящие, но еще больше было подделок.

Производство псевдоассирийских произведений искусства к тому времени уже стало процветающим видом бизнеса в Багдаде, и купцы пользовались любым подходящим случаем, чтобы улучшить качество подделок. Однажды Бэнкс разглядел особенно хорошо выполненную поддельную статую ассирийского царя, на пьедестале которой виднелись даже нечеткие следы надписей. Перс-ремесленник спросил его, каким образом он мог бы улучшить свою работу, так как, хотя многие его репродукции выставлены в европейских музеях, он всегда старается узнать что-то новое, особенно из уст таких знатоков, как археологи.

Тем временем в Багдаде разразилась эпидемия холеры, от которой ежедневно умирали десятки людей. Бэнкс постарался отправить свою жену из Ирака обратно в Соединенные Штаты. Бисмая определенно не была подходящим местом для женщины. Жить там было одиноко, неудобно и опасно. И словно в подтверждение этого, когда в сентябре 1905 г.

Бэнкс вернулся к месту раскопок, то обнаружил, что в его отсутствие лагерь был разграблен, а из небольшого музея похищены наиболее ценные экспонаты, в том числе и шумерская статуя царя Эсара. Потеря этой статуи, уже ставшей знаменитой, явилась тяжелым ударом для человека, который потратил так много сил, чтобы обрести наивысшую для археолога награду. Тем более, что Бэнкс не в силах был ничего сделать. При этом его даже обвинили в умышленном хищении национального достояния.

Между тем статуя пропала, Бэнкс никогда больше ее не видел и даже не знал, куда она делась. К счастью, она попала не в частную коллекцию, а оказалась через некоторое время в музее Багдада, где ее можно увидеть и сегодня. На этом перипетии американца не закончились, так как ввиду обвинения в краже ему запретили продолжать дальнейшие раскопки.

Он был вынужден заплатить рабочим и вернуться в Багдад. На подобное путешествие вряд ли решится кто-либо из современных туристов: пересохшие водоемы были заражены разлагающейся рыбой, немногие оставшиеся лужи делили между собой либо коровы и козы, либо купающиеся обнаженные мужчины и женщины, черпающие кувшинами воду из этих же луж, – и все это в стране, пораженной эпидемией холеры.

Тем не менее до Багдада Бэнкс добрался в целости и сохранности, но там турецкие власти официально обвинили его в похищении шумерской статуи и отказали в разрешении продолжать раскопки в Бисмае. На место раскопок был послан помощник, который только что прибыл из Чикаго; ему было поручено сохранить этот участок для дальнейших работ.

Но этот приезд оказался для него роковым, так как через шесть недель после прибытия на место у мистера В.Ф. Персонса либо случился тяжелый нервный срыв, либо он, по его словам, выпил отравленный кофе. В любом случае Персонс в течение семи недель лежал без памяти. В конце концов его привезли обратно в Багдад и отправили домой в Чикаго в состоянии полного физического и духовного истощения. Остается только догадываться, что на самом деле Бэнкс думал о своем новом помощнике, когда писал: «Мистер Персонс был инженером, а не археологом или лингвистом, и ему не хватало опыта жизни в пустыне и знания местных обычаев».

Кажется невероятным, что Фонд исследований Востока при Чикагском университете, взявший на себя руководство раскопками Бэнкса, мог послать на раскопки Вавилонии какого-то инженера даже без знания арабского языка. Но на самом деле так и было, и это указывает на отношение членов правления фонда к работам в Бисмае и к их полевому руководителю.

Это подтверждается воспоминаниями Бэнкса о том, что он не получил ни единого послания от профессора Р.Ф. Харпера, директора вавилонского и ассирийского отделения Фонда исследований, за все девять месяцев, которые прошли после выдачи ему разрешения на раскопки в Бисмае. Он пишет: «Казначей высылал ежемесячные чеки; две-три записки пришли от президента Харпера (президента Чикагского университета, брата профессора Р.Ф. Харпера), и, конечно, у меня не было причины жаловаться на то, что мне мешают свои».

То, как брошенный на произвол судьбы американец в действительности относился к своим руководителям, заметно по следующей фразе: «…а также не было причины быть благодарным за поддержку».

Вместе с тем с подобными сложностями сталкивались все исследователи Месопотамии XIX в.: одиночество, изоляция в отдаленном уголке пустыни, где о законе имеют лишь смутное представление, постоянный страх перед нападением, болезни, усталость, нехватка снаряжения и даже таких необходимых вещей, как словари и разговорники, и, наконец, недостаток денег.

Ибо, несмотря на необычайно щедрый дар Рокфеллера, предоставившего Бэнксу 100 тысяч долларов, исследователю постоянно приходилось экономить из-за того, что средства выделялись слишком скупыми порциями, как видно из его письма, прилагаемого к «Четырнадцатому отчету о ходе работ»:

«Я настоятельно требую немедленной выдачи большего количества денег, так как, невзирая на необычайный успех раскопок, почти невозможно выполнять работы с теми суммами, которые имеются в моем распоряжении. Я сократил количество караульных до трех, а солдат до двух в целях уменьшения расходов и по тем же причинам не смог купить дом, являющийся необходимостью.

Рабочих около 120 человек, и в случае нападения, которое может случиться в любой день, этого недостаточно для защиты. Увеличение количества рабочих уменьшило бы опасность, которой мы подвергаемся. Продолжать здесь работу после двух лет кажется ненужным риском, поскольку никакая другая часть Месопотамии не враждебна так, как эта. Лично я не возражаю против опасностей и песчаных бурь, но мне кажется, что в интересах университета закончить работу, пока у нас имеется «ирад» (то есть турецкий фирман, или разрешение на раскопки)».

Довольно печальное письмо, хотя Бэнксу удалось перенести опасности и песчаные бури и вернуться домой в Чикаго как раз вовремя, поскольку он писал, что «мое здоровье оставляет меня». Подобно Лэйярду, на которого он похож во многих отношениях (в частности, чувством юмора), Бэнкс счастливо справился со всеми болезнями и дожил до приличного возраста, скончавшись в 1945 г. семидесяти девяти лет от роду.

И опять-таки, подобно Лэйярду, он оставил занятия ассириологией и занялся более повседневными делами. Впоследствии он стал первым директором кинокомпании, производящей художественные и документальные фильмы на «священные темы», затем президентом организации под названием «Семиноул-фильм энд компани». Работу над фильмами он сочетал с путешествиями, журналистикой и написанием популярных книг.

Под конец жизни он переехал во Флориду и вступил в местный «Ротари-клуб». Некоторое время там о нем вспоминали как о средней руки бизнесмене, совершенно забыв о том, что он был одним из выдающихся пионеров ассириологии.

Глава 5. Расшифровка клинописи

Из всех достижений человеческого гения, как в искусстве, так и в науке, расшифровку неизвестных языков можно назвать наиболее совершенным и вместе с тем наименее признанным мастерством. Чтобы это понять, следует всего лишь взглянуть на табличку с надписью на каком-нибудь из языков Месопотамии – шумерском, вавилонском или хеттском.

Человек, не обладающий специальными знаниями, не сможет даже определить, алфавитное ли это письмо, слоговое или пиктографическое. Кроме того, неясно, как читать текст – слева направо, справа налево или сверху вниз. Где начинается и где заканчивается слово? А если перейти от загадочных письменных знаков к самому языку, то перед исследователем встают сложнейшие проблемы определения словаря и грамматики.

Таким образом, ясно, с чем сталкивается филолог, пытаясь разгадать неизвестный язык, и почему столько языков до сих пор не поддается расшифровке, несмотря на усилия специалистов, посвящающих долгие годы их изучению. Наиболее известный пример таких «утраченных языков» – это, несомненно, этрусский, хотя его алфавит прекрасно известен и некоторые двуязычные надписи позволяют получить какие-то сведения из лексики и грамматики.

А когда дело доходит до пиктографических языков, наподобие письменности древних майя, перед исследователем встают еще большие, практически непреодолимые трудности. Все, что могут эксперты, – это лишь догадываться о смысле знаков, не имея возможности прочесть ни единого предложения. Трудно даже определить, имеем ли мы дело с языком или с рядом мнемонических картинок.

Естественно, первые копатели древних городов Вавилонии и Персидской империи, обнаружившие клинопись на каменных колоннах персепольского дворца или на табличках, найденных в холмах Месопотамии, не могли отличить начала этих надписей от их конца. Однако наиболее образованные из исследователей копировали несколько строк персепольских надписей, а другие отсылали в свои страны образцы вавилонских цилиндрических печатей, глиняные таблички и кирпичи с надписями.

Европейские ученые вначале даже не могли прийти к единому мнению по поводу этих знаков. Некоторые считали их всего лишь орнаментом, но даже после того, как с помощью многочисленных доказательств было установлено, что это действительно письменность, продолжались споры о том, произошла ли она от еврейского, греческого, латинского, китайского, египетского или даже огамического (древнеирландского) письма.

О степени замешательства, вызванного открытием такого необычного и загадочного вида письменности, можно судить по высказыванию некоего Томаса Герберта, секретаря сэра Додмора Коттона, английского посла в Персии в 1626 г. Герберт пишет о клинописных текстах, которые он исследовал на стенах и балках дворца в Персеполе:

«Весьма четкие и очевидные для глаза, но настолько загадочные, настолько странно вычерченные, как невозможно представить себе ни одно иероглифическое письмо, ни другие причудливые образы, более изощренные и не поддающиеся разуму. Они состоят из фигур, обелисков, треугольных и пирамидальных, но расположенных в такой симметрии и в таком порядке, что невозможно их в то же время назвать и варварскими».

Этот Томас Герберт, который впоследствии сопровождал Карла I на эшафот, был одним из первых европейцев, посетивших Персеполь и сделавших зарисовки руин, а также некоторых клинописных надписей. К сожалению ученых, которые решили приступить к дешифровке недавно обнаруженных знаков, три строчки, зарисованные Гербертом, не принадлежали к одной надписи.

Две строчки были взяты из одной надписи, а третья – из другой. Сами знаки также были воспроизведены с недостаточной точностью; то же можно сказать и о копиях, предоставленных итальянскими и французскими путешественниками. Можно лишь представить, какой переполох вызвала так называемая «надпись из Тарку», которую якобы скопировал Сэмюель Флауэр, представитель Ост-Индской компании в местечке под названием Тарку у Каспийского моря.

На самом деле такой надписи никогда не существовало. Сэмюель Флауэр скопировал не надпись, а 23 отдельных знака, которые он считал характерными для клинописи, разделив их точками. Но на протяжении многих лет этот ряд независимых знаков многие исследователи пытались перевести как единое целое, в том числе и такие авторитеты, как Эжен Бюрнуф и Адольф Хольцман. Некоторые даже утверждали, что им это удалось.

Путаница, неразбериха и ошибки конечно же были неизбежны, так как и сам язык, и письменность оставались неразгаданными. Впоследствии выяснилось, что персепольские надписи были сделаны на трех языках, что оказалось важным для дешифровки, возможности которой обозначились на исходе XVIII столетия благодаря работе двух французских ученых – Жана Жака Бартелеми и Жозефа Бошана.

Великий датский исследователь Карстен Нибур также заметил, что надписи на оконных рамах дворца Дария в Персеполе повторяются восемнадцать раз и записаны тремя разными алфавитами, но он не сделал очень важный вывод, что вне зависимости от алфавита тексты дублировали друг друга. Можно утверждать, что до тех пор, пока не были определены языки надписей, все попытки перевести их оставались всего лишь упражнениями по криптографии. Постепенно надписей обнаруживалось все больше, и благодаря находкам Ботта и Лэйярда их количество возросло до сотен тысяч. 

Около 100 тысяч надписей было найдено в библиотеке дворца Ашшурбанапала; еще 50 тысяч – во время раскопок в Сиппаре; десятки тысяч в Ниппуре, а в Лагаше так много, что утрата около 30 тысяч табличек, разворованных местными жителями и продаваемых по цене 20 центов за корзину, осталась практически незамеченной. Десятки тысяч табличек до сих пор лежат в 2886 известных тутулях, или холмах, возвышающихся на месте древних городов.

Очевидно, литература исчезнувших цивилизаций столь же важна для понимания их обычаев и образа жизни, как и памятники, – пожалуй, она играет даже более важную роль. И ученые, которые занимались необыкновенно трудной задачей по разгадке тайны странных знаков в виде стрелочек, проделали не менее значимую работу, чем копатели, хотя именно последним доставались слава, почет и финансовая поддержка.

Это неудивительно, поскольку изучение клинописи начиналось как упражнения по криптографии и филологии, а эти науки не особенно интересны широкой публике. И даже когда профессор Лассен из Бонна в 1845 г. сделал первый приблизительный перевод персидского столбца надписи на великом бехистунском рельефе Дария, внимание на этот факт обратили лишь его коллеги.

Обычное пренебрежение публики к таким специалистам приводило порой к тому, что они, в свою очередь, с недоверием и пренебрежением относились к более удачливым коллегам-дилетантам. Ведь они знали, что, пока, например, Лэйярд богател и становился знаменитым, Эдвард Хинкс, пионер в расшифровке давно исчезнувших языков Месопотамии, провел всю жизнь в одном из церковных приходов ирландского графства Даун и единственной его наградой за сорок лет упорного труда стала медаль королевской ирландской академии.

О Хинксе говорили, что «он имел несчастье родиться ирландцем и занять незначительный пост сельского священника, так что, вне всякого сомнения, с самого начала он был вынужден примириться с последующими пренебрежением и безвестностью». О степени почтения, с какой к нему относились даже в ученых кругах, можно судить по единственному выделенному для него короткому параграфу в «Атенеуме», где ему позволили объяснить всего одно из наиболее важных открытий в исследовании ассиро-вавилонского языка.

И все же что касается наших знаний вавилонской истории, то Эдвард Хинкс сделал несравненно больше, чем Генри Лэйярд. Ведь на самом деле все те предметы и произведения искусства, которые Лэйярд отослал из Нимруда в Европу, поведали ученому миру мало что нового. Величие Вавилона и его памятников было уже описано Геродотом; о могуществе империи Навуходоносора повествует Ветхий Завет.

Сам Лэйярд также почти ничего нового для себя не узнал и даже имя раскопанного им города определил неверно. На самом деле это была не Ниневия, а упоминаемый в Библии Калах (Калху). Его ошибка понятна: ни он, ни кто другой не мог прочитать надписи, которые объяснили бы, что это за город.

За Эдвардом Хинксом последовала череда таких же ученых, которым удалось превратить ассириологию в настоящую науку и в конечном итоге расшифровать загадочные клиновидные письмена на ассиро-вавилонских памятниках. Вполне естественно, что широкая общественность не знала о них и не интересовалась их трудом, так как все их открытия публиковались в малопонятных для рядового обывателя журналах, издаваемых той или иной королевской академией, и представляли интерес исключительно для специалистов.

Вряд ли следует ожидать, что обычного читателя заинтересует следующее открытие Хинкса: «Если первичному согласному предшествует «и» или «у», в то время как вторичный согласный обладает той же характеристикой, что и первичный, и соответствует этому гласному, то следует вставлять «а», либо как отдельный слог, либо как гуну гласного».

Но все же такие на первый взгляд небольшие и незначительные открытия, сделанные сельским священником, проложили дорогу к решению того, что казалось недоступной тайной. Как было замечено в начале главы, человеку с улицы достаточно лишь остановиться перед быками в Британском музее или Восточном институте Чикаго и посмотреть на надписи, которыми покрыты эти чудовища, чтобы осознать все величие задачи, стоявшей перед первыми исследователями вавилонской письменности.

Многие ученые вначале даже считали, что неизвестный язык не поддается расшифровке и шансы перевести надписи практически равны нулю. Сам Генри Роулинсон признавался, что все эти трудности приводили его в такое уныние, что он иногда склонялся к тому, чтобы «полностью оставить исследование в крайнем отчаянии и вследствие невозможности добиться какого-то удовлетворительного результата».

Вместе с тем, как это случается при исследовании неизвестных или малоизвестных языков, время от времени появлялись различные любители-энтузиасты, обладавшие, по их собственным заверениям, немалым умом и достаточной ученостью, чтобы предоставить вниманию общественности готовый перевод надписей еще до расшифровки письменности, не говоря уже о синтаксисе и морфологии мертвого языка.

Типичный пример таких «ученых» – Уильям Прайс, секретарь сэра Гора Узли, чрезвычайного посла Великобритании и полномочного представителя его королевского величества при персидском дворе в 1810 - 1811 гг. Уильям Прайс сообщает, что, находясь с посольством в Ширазе, он посетил развалины Персеполя и скопировал «с великой тщательностью» многие из надписей, в том числе и находящиеся на такой высоте, что приходилось использовать телескоп. Далее он пишет:

«Не было никаких деталей, позволяющих узнать, алфавитные это или иероглифические знаки, но они состоят из стреловидных штрихов и похожи на отпечатки на кирпичах, находимых в окрестностях Вавилона». В примечании Прайс добавляет, что «обнаружив некоторые алфавиты в одном древнем манускрипте, автор питает большую надежду на то, что с их помощью сможет прочитать эти почтенные надписи».

Удивительно, насколько часто в истории науки объявлялись подобные загадочные манускрипты, и, как правило, в самых отдаленных и труднодоступных частях света, причем прочесть их удавалось лишь немногим посвященным. Тем временем Уильям Прайс, приобретя «древний манускрипт» и отвергнув за ненадобностью все правила филологии, представил миру то, что называл «буквальным переводом» вавилонской надписи на глиняном цилиндре:

«Берега алчности могли бы переполниться, возвысься наша тщетность над виноградным камнем, и наша нация, лишенная ножен и разделенная, постыдно подверглась бы опасности под тройной короной. Это был бы показ голубых бусин и пустого трона. Счастлив человек, который может показать виноградный камень на этом дворе, не разъеденном злом: ибо грехи, свершенные здесь, должны зачесться в великом дворе (небес)…».

Поскольку Прайс не приводит ни текста оригинала, ни объяснения своего метода перевода, нам остается лишь гадать, каким образом он додумался до этих виноградных камней, которые «счастливый человек может показать на дворе, не разъеденном злом». А так как его источники нам неизвестны, можно предположить, что этот его «перевод» явился ему в состоянии транса, вызванного длительным созерцанием загадочных клиновидных знаков вавилонского письма.