Даже дешевки, промышлявшие на рынках, в веселых заведениях и на кладбищах, теперь не удовлетворялись медью, а требовали серебро. Мужчины сникли, женщины рыдали и с воплями хлестали себя по щекам. 

Никому не хотелось расставаться с имуществом. Ропот, сначала тихий, по спальням и дворам, скоро набрал силу и выплеснул на улицы. Царь, посвятивший семидневку многочасовым молением, с трудом утихомирил разгневанных горожан.

Сделал он это ловко.

Сначала вскользь, при выходе из главного городского храма, обронил – лучше отдать, что имеешь, чем лишиться жизни.

Затем издал указ, в котором пропорционально и без обиды наложил тягло. 

Вразумила также жестокая расправа над двумя, переметнувшимися в Гуле, воинами из царского охранного полка, более других уличенными в предательстве. Хазаил, поклявшийся в целле храма Хадада (сноска: Внутреннее, сакральное помещение, где находилась статуя бога), что не имеет никакого отношения к тому, что творилось в замке, был оставлен в живых.

Бен-Хададу хотелось поверить своему любимчику и он поверил ему, простил его, тем более, что свидетелей не осталось – Ардис и Буря с их людьми сразу по возвращению в Дамаск были отправлены в ассирийский стан. Там, по негласному распоряжению Салманасара, всем, кому было хотя бы что-то известно о случившемся в замке, посоветовали держать рты на замке.

Гулу, младенца и Ахиру тайно перевезли в Дамаск.

Женщину сразу посадили под замок. К ней приставили Сарсехима, которого она навылет сразила прежней ласковостью и презрением к бытовым неудобствам, но еще более евнуха ошеломил вопрос насчет склянки с зельем, когда-то подаренным скопцу Шурданом.

Сарсехим замер, потом побежал к царю и сообщил о странном желании преступницы. Великий царь похлопал его по плечу и заявил, что он советует вавилонянину получше стеречь доверенное ему зелье, «а то знаешь как бывает – не доглядишь, а человека уже нет». Царь так и не уточнил, кого он имел в виду, но точно не Гулу.

К прежней своей любви он потерял интерес, ведь после ранения женщина охромела и разом потеряла многое из своей прежней привлекательности. Кормили женщину скудно – каша, лук, чеснок, кувшин молока и ломоть хлеба на день.

Первое время Гула целыми днями тихо плакала, потом занялась своим прелестным личиком, играла с любимой куклой, вежливо просилась по нужде. Глядя на такую покладистость и зная, с кем ему приходится иметь дело, евнух ни разу не заговорил о том, что произошло в замке.

После избавления от ассирийцев младенца и Ахиру продемонстрировали народу.

Народ возликовал – ребенок воистину оказался дарующим жизнь.

Часть IV

Человек брел по пустыне и мечтал. Жара донимала его, мучила жажда, железный ошейник сжимал горло.

Спасала мечта. Человеку мерещился многолюдный праздник, который когда-нибудь устроят на земле. Праздник для всех – верующих и неверующих, для белокожих, для тех чья кожа отливает чернотой и для тех у кого глаза раскосы.

Соберутся они все вместе и справят день поминовения, день почитания, день согласия, и каждый поделится с соседом луковицей и куском хлеба...  Человек мечтал о великом чуде, когда все живущие на земле вспомнят о своих долгах и отдадут долги. С каждым, кто попросит идти с ним одну меру пути, все охотно согласятся пройти две.

Не будет среди собравшихся настаивающих и упрямых, слепых душой и глухих сердцем, и перестанут люди искать разность в именах, и начнут искать разность в сердцах своих. 

Блаженны станут страждущие духом, ибо они утешатся. Блаженны алчущие правды, ибо узрят они свет истины. Блаженны плачущие, потому что им утрут слезы. И кроткие, и милостивые, и миротворцы, и те, кого изгоняли за правду – все развеселятся, все возрадуются, ибо обратятся они к тому, что их соединяет и отвернутся от того, что их разъединяет.

Наступит день первый, и все вздохнут спокойно.

Придет срок и для дня второго, когда мы, прежде чем разбрестись по Вселенной, обнимемся…

Глава 1

Из письма евнуха Сарсехима повелителю Ассирии и любимцу Ашшура.

(Во время бешеной скачки, когда Партатуи-Буря, пытаясь доставить послание в Ассирию, уходил от погони, верх пергамента подмок и оторвался. Настигаемый сирийцами, он, не раздумывая, направил Славного в воды Евфрата и только тем спасся от неминуемой гибели.) 

В письме излагались события, случившиеся на следующий после похода год, когда Бен-Хадад выступил из Дамаска, чтобы наказать царя Израиля за коварство и попытку предательства.

В тот момент Иорам, царь Израиля, осаждал город в Галилее. При нем также находился его племянник и царь иудейский Ахазия.

« …Иорам, царь Израиля, был ранен стрелой, и бросившийся ему на помощь Ахазия тоже был ранен стрелой, но легко. Укус же Иорама оказался настолько болезненным, что царь был вынужден оставить войско и вернуться в Изреель. Однако снимать осаду с Рамы Галилейской Иорам не захотел и поручил своему военачальнику Иегу, служившему еще его отцу Ахаву, взять город, захваченный Бен-Хададом.

Не могу сказать наверняка – то ли сирийцы вошли в сношения с Иегу, то ли, как утверждают перебежчики, сохранившие верность Иораму, некий помешанный, названный Елисеем, явился к военачальнику израильтян и склонил его к мятежу, – только в сердце военачальника вспыхнула жажда власти.

Он собрал воинов и открыто высказал обиду на Иорама и его мать Иезевель, оттеснившую их прежнего бога Яхве от толп самаритян и заставившую их поклониться чуждому Бэлу. Иегу воззвал к мщению, и воины поддержали его.

Хотя мятежник и проявил в нужную минуту находчивость и решимость, но коварства и жестокости у этого грубого солдафона оказалось куда больше, чем мудрости и справедливости. Впрочем, будь Иегу другим человеком, вряд ли он отважился восстать против своего господина, ведь жажду сердца он утолил кровопролитием и насилием.

Армия провозгласила Иегу царем, и узурпатор дал приказ задерживать всякого, кто мог бы передать весть о мятеже Иораму. Сам же отправился на встречу с Бен-Хададом. Согласившись оставить город и еще с десяток захваченных сирийцами поселений в руках владыки Дамаска – пусть бы ему подавиться такой добычей! – Иегу вскочил на коня и, окруженный отрядом приспешников, помчался в Изреель. Переправившись через Иордан и покрыв почти без остановок путь, равный двум дневным переходам, узурпатор достиг цели.

Караульный на израильской стене еще издали увидел столб пыли, поднятой несущимся отрядом. Он поспешил к царю, и Иорам приказал выслать всадника навстречу – ему не терпелось узнать, с какой вестью едет отряд. Но посланный не вернулся, как не вернулся и второй, отправленный вдогонку.

Между тем дозорный уже догадался, что во главе отряда едет Иегу; он узнал его по неистовой быстроте, с какой тот гнал лошадь. Царь решил, что в лагере что-то стряслось и, не подозревая заговора, сел в свою колесницу и выехал за ворота; за ним, тоже на колеснице, поспешил и Ахазия. «Мир ли, Иегу?» – в тревоге спросил Иорам. «Какой мир, – грубо ответил тот, – при распутстве матери твоей Иезавели и ее волхованиях?»

Иорам по тону ответа мгновенно понял, что произошло. Он хлестнул коней и бросился назад в крепость, крича своему союзнику: «Измена, Ахазия!» Но тут его сразила стрела, метко пущенная Иегу, и тело царя повисло на колеснице.

Вождь заговорщиков приказал бросить его на земле, а сам устремился в погоню за иудейским царем. Как член семьи Ахава, тот также был обречен. Солдаты долго преследовали Ахазию и, хотя он скрылся, они успели смертельно ранить его. В Иерусалиму царя привезли уже мертвым. 

Между тем Иегу вступил в Изреель. Он не встретил никакого сопротивления; армия была далеко и к тому же подчинилась ему. Народ не собирался вступаться за вызывавший всеобщее презрение дом Ахава.

Иезавели уже донесли о гибели сына. Она поняла, что все кончено, и, надев свои лучшие одежды, подвела глаза, украсила волосы и стала у окна. Когда Иегу въехал во двор, она встретила его насмешками и назвала «убийцей господина своего».

«Кто за меня?» – крикнул рассвирепевший Иегу и, увидев в окне евнухов царицы, дал им знак. Слуги столкнули свою госпожу вниз, и Иезавель замертво упала под копыта коней. Мятежники же вошли во дворец полными хозяевами и устроили пир в честь своей победы.

Так Бен-Хадад с помощью Иегу добился всего, о чем мечтал – ниспроверг силу Израиля и Иудеи, а также взял богатую добычу. Полный достоинства, он победителем вернулся в Дамаск, и народ, о великий царь, долго не прощавший ему дани, которую сириец был вынужден собрать в твою пользу, оттаял.

Глядя на толпы ликующих горожан, пустившихся в пляс вокруг храма бесстыдной Ашерту, я решил, что небесная благодать и народная любовь способны оградить Бен-Хадада от превратностей жизни.

Я ошибся, о светоч Ашшура!

Смертному нет спасения от козней злых людей! Человеческая подлость безмерна, и удивляться ей у меня уже нет сил.

Наказанием за доверчивость явилось невольное соучастие в жестоком злодействе, в котором я оказался замешан помимо своей воли. Прозрение всегда запаздывает, поэтому вся надежда на тебя, великий царь! Не дай врагам посмеяться надо мной, не позволяй храмовому ослу прикоснуться ко мне, ибо я не сосуд мерзости, но человек, и мне будет больно.

Беда случилась в начале месяца арахсамну (октябрь-ноябрь), после возвращения Бен-Хадада из похода на юг. Царь вернулся прихворнувшим, его мучил жар, временами он терял сознание. Закрывшись в своей спальне, царь не допускал к себе никого, кроме твоего покорного слуги, знающего толк в лекарственных травах и всяких снадобьях, что я доказал, ухаживая за Гулой, а также Хазаила, сумевшего в походе согреть постель царя и тем самым вернуть его доверие.

День горя выдался промозглый и дождливый. После полудня Бен-Хадад забылся сном, и Хазаил, вдохновленный демоном смерти Кингу, навалился на царя и придушил его, ослабевшего, одеялом.

В тот момент я был в соседней комнате, где растирал порошок мандрагоры. Когда вбежал в спальню, все было кончено. Хазаил, вспотевший, с расцарапанным лицом, объявил, что по воле богов дыхание оставило царя, затем грозным голосом предупредил, чтобы я помалкивал насчет одеяла и растерзанного ложа.

Злодей добавил – если я начну распускать нелепые слухи, меня обвинят в отравлении государя, и моя участь будет ужасна. 

Я испугался, великий царь, пусть благие и милостивые боги простят мне эту слабость. До кого я мог докричаться, если даже главный спальник Бен-Хадада и его евнухи не удивились, увидев распростертое на постели остывающее тело господина. Их покладистость, готовность поверить узурпатору, смутили меня.

Я растерялся и, как говорится, проглотил язык. Тем же вечером, спустившись к Гуле, которую по-прежнему держали под замком, я поразился резкой перемене в поведении слуг. Ранее самый подлый раб мог позволить себе обидеть ее грубым словом или непристойным жестом, а тут вдруг все разом прибежали к ней, поклонились ей. Сам царский повар принес узнице жареную козлятину и сладкое печенье.

Я сразу заподозрил неладное. Мою догадку подтвердила сама злодейка. Когда я скупо обмолвился, что Бен-Хадад ушел к судьбе, она рассмеялась. Затем, не обращая внимания на мой скорбный вид, спросила – «он отважился?» – и я, догадавшись, кого она имеет в виду, кивнул.

Гула захлопала в ладоши.

Как оказалось, она слишком рано поверила в перемену судьбы.

Государь, повелитель востока и запада, на тебя одна надежда!

Спаси меня от безродного и безжалостного убийцы. Я трепещу, ибо его жажда смерти не знает границ. Когда ему передали требование Гулы освободить ее и вернуть знаки царского достоинства, которые полагались ей как жене наследного принца, узурпатор засмеялся и ответил, что хромоножкам знаки царского достоинства ни к чему.

На следующий день Хазаил объявил горожанам о безвременной кончине «великого, любимого богами» государя и о его последней воле возложить на него, Хазаила, бремя царской власти. В тот же день узурпатор приказал тайно удавить Ахиру и ребенка, а его супругу и свою бывшую сожительницу продать в рабство.

Он без страха похвалился передо мной, что дело сделано тихо, и теперь никто не узнает, кому принадлежит хромая и кого теперь она вдохновляет на новые подвиги. Он предупредил меня, что мое спасение исключительно в молчании, но я уверен, великий царь не простит негодяю ни расправу с родственницей, ни мою смерть.

Поверишь ли, великий, жители Дамаска недолго грустили о кончине прежнего правителя. Когда же узурпатор поклялся никогда не позволять «ассирийским собакам» приближаться к стенам благодатного Дамаска, тем более унижать их наложением непомерной дани, они чрезвычайно обрадовались. Они приветствовали нового царя восторженными криками и тут же пошли в пляс.

Государь, я держу рот на замке, но меня все избегают. Никому не позволено приближаться ко мне, и даже в город я не могу выйти без сопровождения воинов, которым якобы приказано охранять меня. На самом деле им приказано следить, чтобы я ни с кем не заговаривал.

Моя жизнь повисла на тончайшей нити, скрученной из прихоти и страха узурпатора, который выжидает, как ты, великий царь, поступишь, когда его гонцы сообщат тебе лживые вести о случившемся и клятвы Хазаила хранить вечную верность дому Ашшурнацирапала. 

Узурпатору ни в чем нельзя верить.

Письмо передаю с Бурей, которого я встретил на городском рынке, где он торговал железом. Партатуи-Буря проявил храбрость и ранее не присущую ему сообразительность, не выказав в присутствии сирийских воинов ни своего знакомства со мной, ни презрения к торговле, которой он был вынужден был заняться, прибыв с караваном купцов в Дамаск.

О царь царей, я устал бояться. На тебя одна надежда!»

В подземную тюрьму – зиндан – Сарсехима бросили под вечер.

С пронзительным скрипом поднялась кованая решетка. Стражи спустили в зев бревно, отполированное телами десятков, а может, и сотен узников, принудили всхлипывающего, вздрагивающего от страха, евнуха обхватить его, подтолкнули, – и Сарсехим благополучно съехал вниз, на самое дно ямы.

Решетка с грохотом опустилась, звякнул запираемый замок. Сверху крикнули – так тебе и надо, вавилонская собака, – и на прощание коллективно помочились. Дождик, правда, оказался негуст и краток, и, в общем-то, почти не замочил прижавшегося к стене скопца.

Теперь можно было перевести дух. Удивительно, но евнуху вовсе не хотелось досаждать себе болью. Только что, страшась, что его тащат в пыточную или на кол, он вопил, словно осленок, оторванный от матери-ослицы, а тут вмиг успокоился.

В яме было тесно, пахло скверно, но здесь можно было надеяться. Хотя, по правде говоря, надеяться было не на что – девица, с которой когда-то Буря, спустившись со стены, занялся любовью, два дня назад опознала тайно пробравшегося в Дамаск скифа. Хазаил распорядился послать воинов, чтобы схватить его, но Бури и след простыл.

Правитель тотчас организовал погоню, затем вызвал Сарсехима и продиктовал ему письмо, которое тот должен был доставить Салманасару в противовес сведениям, собранным Бурей. В письме узурпатор особенно напирал на то, что никто, кроме него, не в состоянии обеспечить ежегодный сбор дани.

Евнух, подрагивая от страха, заносил льстивые слова на пергамент, и все бы сошло ему с рук, если бы один из стражей не припомнил встречу на рынке. Он же подтвердил, что евнух что-то передал ассирийскому соглядатаю. 

Хазаил пришел в ярость, потребовал объяснений. На этот раз евнух врал особенно искусно, затем, почуяв, что слова не помогают, бросился к правителю Дамаска в ноги, обхватил его за голени, и сразу почувствовал – не на того напал. Хазаил с места не сдвинулся, видимо в бытность царским спальником узурпатор в совершенстве освоил науку обращения низших с высшими.

Он дождался, пока Сарсехим прекратит рыдать, затем по-дружески приказал ему быть откровенным. Он доброжелательно выслушал объяснения насчет случайности той встречи, затем вызвал стражу и приказал бросить евнуха в подземную тюрьму. В самую глубокую, куда сажали исключительно государственных преступников, чтобы те, страшась и взывая о милосердии, ожидали казни.

Посоветовал – посиди и подумай.

С появлением первой звезды пленник последовал доброму совету.

Некоторое время разглядывал яркую звездочку, светившую в округлое, запечатанное решеткой отверстие, отделившее его, приговоренного к смерти, от мира живых и веселых. Собственная жизнь уже была неподвластна евнуху, ведь узурпатор утешал себя надеждой, что в любой момент может оборвать эту нить и низвергнуть вавилонянина туда, куда смертному лучше не заглядывать.

В этот момент Сарсехим ощутил твердость за пазухой и сунул туда руку. Пальцы нащупали склянку, врученную ему в Ашшуре. Он вытащил заветное лекарство, помогающее разом от всех болезней, и долго изучал таинственную емкость.

Предродовым толчком дал знать о себе другой, долго просыпавшийся разум.

Мысли ожили, устремились вдаль, за невидимый горизонт, в волшебный край, где жили люди, не знавшие, что такое гнев, ненависть, коварство, подлость, жадность, жестокость. Они не знали, что такое страх и не боялись ужаса. Они спасались каким-то иным, более надежным способом, и, следуя примеру своего Бога, прощали гневливых, ненавидящих, коварных, подлых, жадных и жестоких.

Вторая звезда, заглянувшая в округлое отверстие, подтвердила – есть такой край, есть такой Бог. Он рядом, в тебе и во мне.

Прислушайся.

Онемевший Сарсехим прислушался и услышал писк мышей и шуршание крыс в соломе, которая кучками была навалена на земляном полу. В темницу долетел слабый отзвук воинской трубы, следом в наступившей тишине отчетливо прорезалось шуршание небесных сфер, от столетия к столетию, начиная с сотворения мира, все тщательнее и тщательнее притиравшихся друг к другу.

Теперь они слились в цельный и прозрачный, наполненный пронзительной голубизной небосвод, накрывший иную землю, иной мир, в которой каждого, кто желал утихомирить соседа ударом в ухо, встречал бы укоризненный взгляд соплеменников.

Буян по собственной воле опускал кулак, ибо было нестерпимо испытывать подобный взгляд, да и второй, проснувшийся разум, подсказал, чем ты можешь помочь соседу, наградив его затрещиной? От какой беды избавишь? Чему научишь? 

Было страшно, нестерпимо жутко ступить на обетованную землю, сблизиться с теми, кто умеет смотреть не обижая, слушать не отвлекаясь, поступать не во вред, но на пользу другому. Для этого следовало сделать всего один шаг. Сарсехим долго не мог заставить себя поднять руку. Наконец зажмурился и со всего размаха швырнул склянку в стену.

Раздался звон.

Пленник долго не открывал глаза, а когда отважился подойти к стене, обнаружил на земле мертвую мышку, успевшую лизнуть скверную гадость. Мертвое животное укоризненно, остановившимся взглядом, смотрело на него.

У Сарсехима хватило сил выдержать этот взгляд. Он вдруг засуетился, лихорадочно выцарапал могилу в спекшейся земле и похоронил несчастное существо, унесшее в могилу его страхи, его лживость, его подлость и пронырливость. 

Салманасар, в один и тот же день получив послание Сарсехима.